Служба Тургенева — по крайней мере, причины, побудившие его служить, — сопряжена с жизнью Даля не «распеканьями» и «нахлобучками»: в 1843 году в Особенной канцелярии, куда «под начало» Даля пришел служить Тургенев, приступили к составлению записки «Об уничтожении крепостного состояния в России». Сочинение это, известное как «записка Перовского», было представлено царю в 1845 году, через несколько месяцев после выхода Ивана Сергеевича в отставку. Основная работа над запиской велась как раз в 1844 году: весь год Тургенев в канцелярии; возможно, он не имел прямого касательства к записке (хотя «замечания» его и документ легко сопоставимы), но для нас, чтобы полнее понять и ощутить эту пору в жизни Даля, чтобы понять, почему Тургенев пришел к нему не дружить, а служить, надо вдохнуть пропитанный надеждами воздух, окружавший ведомство Перовского, едва там взялись сочинять проект уничтожения крепостного состояния, почувствовать атмосферу, возникшую вокруг (Даль упрямо предпочитал «атмосфере» — «колоземицу» и «мироколицу»).

Дореволюционный историк сравнивал попытки «решить крестьянский вопрос» с «привычной пьесой в трех действиях»: «Действие первое — появление обширной записки, намечающей ряд мер для того, чтобы сдвинуть крестьянский вопрос с мертвой точки; действие второе — полное одобрение этих мер в принципе, соединенное с признанием несвоевременности их исполнения; действие третье — закрытие комитета на том основании, что всего спокойнее все оставить по-старому». Надежды передовых людей угасают, едва проясняется намеченный «ряд мер».

Начиналось «действие первое» — все всполошились (и «справа» и «слева», как говорится). В Москве появилась карикатура: тень Пугачева идет, опираясь рукой на плечо Перовского. Грановский заявляет, что готов служить «в ведомстве Перовского» (Тургенев уже там, от себя добавим); Белинский говорит о «значении Перовского для России».

Лев Алексеевич Перовский, которому брат его Василий «передал» Даля, был, по определению биографа, человек «желчного, холерического сложения», твердый, настойчивый, непомерно милостивый к немногим и невнимательный к остальным; он писал мало и плохо, любил окружать себя способными людьми.

К Далю министр был милостив, однако ни милостям Перовского, ни исключительности Далева положения удивляться не следует: Даль для того и был передан Льву Алексеевичу, чтобы ходить, как и в Оренбурге, в «особых»; «милость» же, согласно «Толковому словарю», и «щедрота», и «жалование», — милость Перовских была жалованием Далю за исполнение этих «особых поручений». Благодетельства Перовских (что не исключает личной приязни и даже дружеских отношений) преувеличивать не следует: отношения Даля с Перовскими строились на взаимовыгодной основе. Вот и важная «записка Перовского» об уничтожении крепостного состояния подготавливается в канцелярии Даля.

Порой утверждают, будто общественное внимание к работе над запиской тем и подогревалось, что за «дело» взялся Перовский, «известный независимостью своих взглядов», «в молодости член подпольных декабристских организаций», «противник крепостного права». Но Перовский и прежде занимал видные посты — никто не вспоминал про его «независимость» и «декабризм»; вспомнили о них, надеяться на него начали именно в сороковые годы; надежды родились не оттого, что он «декабрист» и «рабства враг», — наоборот, об этом заговорили, когда пронесся слух, что ему предложено «уничтожить рабство». Сразу не согласимся: «независимость» Перовского (это вся его деятельность показывает) недалеко отступала от требований «зависимости» (кстати, и за сочинение записки Лев Алексеевич взялся более по предложению государя, нежели по собственному побуждению); «декабризм» Перовского, «грехи молодости» его, как и брата Василия, высочайше приказано было «оставить без внимания»; об отношении же к крепостному праву лучше всего скажет сама записка.

«Привычную пьесу» писало Время: всё было предопределено — и безнадежность «второго действия», и бесконечность третьего, и будоражащее надежды «действие первое».

В сороковые годы уже ясна была необходимость (пусть вынужденная!) вообще «что-то делать» с крепостной зависимостью. «Злой дух времени, сильно подстрекаемый постоянными неурожаями, поведет нас неминуемо к развязке, к которой уже давно стремится ложная философия», — сетовал аристократ-прожектер; впрочем, сетовал ли? «Более умные из помещиков», объясняет историк, осознали, что главное — владеть землей, а не людьми, и «не боялись утраты своего достояния от дарования людям свободы».

«Освобождение крестьян крайне желательно», — указывал Лев Алексеевич Перовский в своей записке «Об уничтожении крепостного состояния»; здесь у «желательно» оттенок «неизбежно» — «лучше ничего не придумать».

Надо было «что-то делать»… Отчеты министерства внутренних дел набиты сведениями о побегах крестьян, о расправе над помещиками, о волнениях и бунтах (в Оренбургской губернии через два года после отъезда Даля «волнение распространилось на 200 верст между 40000 человек, толпы от двух до шести тысяч человек делали волостным и сельским начальникам разные истязания, обливали холодной водою, спускали на веревках в реки; волнение прекращено действиями воинской команды в числе 10000 при 10 орудиях»). Соответствующая глава в отчетах завершается словами: «Крестьяне ищут возможности избавиться от крепостной зависимости». Даль составляет отчеты, Лев Алексеевич их подписывает. Надо «что-то делать», надо «что-то делать»…

В «замечаниях» Тургенева о русском крестьянине читаем: «Мы желаем законности и твердости в отношении помещиков к крестьянам; законность исключает прихоть владельца, а потому и то, что называют рабством». В замечании Тургенева открывается взгляд тех, кто в сороковые годы вокруг Перовского: «законные отношения» взамен «прихотей владельца».

«Записка Перовского» предлагала меры для ограничения «прихоти владельцев», но, ограничивая «прихоть» одних, полагала куда более опасной «вольность» других: «По народному понятию вольность заключается собственно… в совершенном безначалии и неповиновении», «понятие в народе о вольности и свободе — понятие бессмысленное и страшное».

Записка, составленная как проект уничтожения крепостного состояния, предостерегала: немедленное освобождение вызовет «всеобщее возмущение», окончательную развязку которого «даже гадательно предсказать невозможно».

Потому, выводила «записка Перовского», уничтожение крепостного состояния должно произойти постепенно и незаметно: рабы не должны заметить долгожданного мгновения освобождения от рабства.

Измышлялись суемудрые формулировки: «Дарование ограниченной свободы будет на деле то же самое, что ограничение крепостного права», а передача некоторой части земель крестьянам в «вечное пользование», по сути, будет означать их «вечное владение» этими землями.

Не искать «шумной и громкой славы»; главное — постепенность, ограниченность ограничений: слишком опасна «необузданность народа, вышедшего однажды в каком-либо отношении из своего обычного положения и из пределов повиновения». Пугачев на карикатуре напрасно опирался на плечо Перовского — им не по дороге.

В конце «первого действия», разобравшись в «привычной пьесе», Белинский писал: «Перовский думал предупредить необходимость освобождения крестьян мудрыми распоряжениями, которые юридически определили бы патриархальные, по их сущности, отношения господ к крестьянам и обуздали бы произвол первых, не ослабив повиновения вторых: мысль, достойная человека благонамеренного, но ограниченного!»

Члены комитета для рассмотрения «записки Перовского» (финал «пьесы»): наследник-цесаревич Александр Николаевич, крепостник граф Орлов, «либерал» князь Васильчиков, полагавший, что надо как-нибудь «успокоить толки». «Записка Перовского» быстро превращалась в пустую бумагу: «Пиши знай: кому надо — разберет». Тем, кто разбирал, и благонамеренная ограниченность глаза колола: опять же пословица — «Поглядишь — чистехонько, погладишь — гладехонько, а станешь читать — везде задевается».