Самарина увезли в больницу ночью. Острый сердечный приступ. Сергей и Кира не сомкнули глаз до рассвета: волновались, караулили телефон.

- Прости меня, Сергей, за эгоизм, — сказала она просяще. — Я не знала, что папа так плох. Ни в какую Болгарию не поеду.

- Ну, это, положим, малодушие. Выкарабкается Юрий Михайлович. Поезжай.

- Нет. Не поеду. Ты можешь ехать, если хочешь.

- А что мне там делать без тебя?

- Отдохнешь. Иногда появляется желание хоть на несколько дней освободиться от всего. А с другой стороны, если ты уедешь, то кто же заменит папу? Кто?..

- Не знаю. Наверное, Клёников... Голчин - большая умница. Я ведь, по твоим представлениям, что-то вроде недоумка. А недоумок не может брать на себя такую ответственность. В Иркутск переберемся. Там пока-то раскусят...

- Не терзай меня. Я была неправа. Этого достаточно? Или стать на колени?.. Ну, поколоти меня!

Он притворно нахмурился.

- Ладно, в другой раз...

Зазвонил телефон. Оба кинулись к нему. В трубке гудел басовитый рык Пронякина:

- Сергей Павлович? Иди прямо в цех, а не в отдел кадров. Анкеты тебе в кабинет принесут: заполнишь, подпишешь. Цех без хозяина. А заказ срочный, сам знаешь...

Алтунин помолчал.

Начальник отдела кадров подул в трубку.

- Ты меня слышишь?

- Слышу.

- Так почему молчишь?

- Думаю.

- Некогда думать. Приказ директора: через полчаса быть в цехе.

- А почему бы не назначить Клёникова? Он достоин.

- Начальство лучше знает, кто чего достоин. Кандидатуру Клёникова отмел Лядов. И Ступаков его поддержал.

- Почему?

- Почему, почему... По тому самому. Значит, не подходит - и дело с концом. А если хочешь по-научному, то Лядов говорит: ваш Клёников не видит цех как единую систему. Уразумел?

- Уразумел.

- Тогда не трать времени на пустые разговоры.

- Хорошо. Выезжаю.

Кира обняла его, взгляд ее умолял: "Иди, Сережа, иди..."

Кабинет Самарина был просторным, здесь Юрий Михайлович собирал начальников участков и начальников смен, проводил совещания. Большой стол стоял у самого окна: на нем - телефоны, селектор, промышленное телевидение. Была тут и такая штука, как система радиопоиска - карманный транзисторный приемничек, который Самарин всегда носил с собой; где бы ни находился Юрий Михайлович - на участке ли, на складе ли - главный диспетчер завода с пульта-кодировщика мог вызвать его, передать оперативную информацию. Сейчас приемничек молчал: никто не вызывал Алтунина, не передавал ему информацию. На втором, узком и длинном столе, за которым во время совещаний рассаживались начальники участков, как всегда, лежали карандаши и чистая бумага. Все просто, современно. Ничего лишнего, что отвлекало бы внимание. Только кресло Самарина вносило некоторый диссонанс: громоздкое, глубокое, под белым чехлом и с вдавленным сиденьем.

Когда-то кузнец Алтунин заходил сюда с непонятной робостью, а теперь надо вот самому усаживаться в самаринское кресло. Но он отодвинул это кресло в угол и поставил себе стул. Обыкновенный стул с подушечкой из какой-то синтетики.

Алтунин все не мог освоиться с мыслью, что сейчас в кузнечном цехе он главное лицо. И главный ответчик за все: за ритмичность работы, за выполнение заказов, за состояние техники, за каждого человека. Решительно за все, что здесь случается и случится. Самая горячая точка разросшегося за последние годы кузнечного цеха не у паровых молотов, не у гидропрессов, не у нагревательных печей, а в этом вот кабинете.

Пока тут хозяйничал Самарин, можно было запросто обвинить его в утрате чувства технического прогресса, вгрызаться во всякую мелочь, строить из себя новатора или, как выражался сам ехидный Юрий Михайлович, "лежа на соломе, критиковать с ковра".

Чужими руками всегда легко жар загребать.

Теперь Юрий Михайлович в больнице. И выкарабкается ли? А если и выкарабкается, то отправят еще долечиваться в Москву или в Новосибирск, и застрянет он там на неопределенное время.

Сергей тяжело уперся руками в стол. Глухая тревога завладела им. Он не привык трусить, а сейчас омерзительный страх заполз в душу.

Чувство технического прогресса... Совсем недавно оно казалось Алтунину самым важным из всех. Их много, не прирожденных, а постепенно выработанных в себе чувств, в результате преодоления некой внутренней инерции. Но какое из них может сравниться с чувством ответственности?..

Сергею вдруг показалось, будто он перестал понимать что-то в происходящем на заводе. Очень уж на малом участке приходилось ему все эти годы решать производственные проблемы: бригада! Ведь бывает и так: в бригаде все хорошо, а в цехе плохо. Цех на первом месте, а завод в прорыве. Всякое бывает.

Раньше Алтунин считал это в порядке вещей: и штурмовщина и неритмичная работа в цехах - все воспринималось как неизбежность, глубокими корнями вросшая в основной производственный процесс. То была своеобразная форма приспособления к труднопостижимым процессам, которые начинаются где-то там, за воротами их завода: не выполняются в срок другими предприятиями кооперированные поставки, не поступают своевременно сырье и материалы, не хватает металла, рабочей силы, и так до бесконечности. Тогда мало заботились о прибыли, о рентабельности, о реализации изделий.

Потом началась ломка этого привычного уклада внутризаводской жизни. Завод перешел на новый порядок планирования и экономического стимулирования, на самоокупаемость, на полный хозрасчет. Сверху, из главка, указывали лишь номенклатуру важнейших изделий, остальное формировал сам завод. Здесь же, на заводе, разрабатывались проекты перспективных планов. Обиходными сделались такие слова, как прибыль, кредит, рентабельность, эффективность производства и управления.

Основным показателем в работе цеха стал конечный результат: отгрузка готовой продукции. Хорошо ее сделаешь - быстрее реализуешь! Плохо сделаешь - можешь вообще не реализовать, и не видать тебе фонда поощрения. Крепко сплетено. В большой чести оказались экономисты, всякого рода лаборатории экономики, общественные бюро экономического анализа и нормирования труда. За последние три года завод ни разу не хлопотал о дотациях: все делалось за счет внутренних резервов. И они, эти резервы, по всей видимости, неисчерпаемы - нужно лишь поискать хорошенько. Пока взято только то, что лежало на поверхности.

На первый взгляд все как будто бы хорошо. Но за этим кажущимся благополучием скрывается хроническая недогрузка молотов и прессов в кузнечном цехе. Она была там и раньше, но тогда за это расплачивалось государство. А теперь расплачивается цех. Поскольку в кузнечном цехе падала реальная прибыль, он становился как бы нерентабельным, а значит, снижался поощрительный фонд. Рабочие брали расчет и уходили на Второй машиностроительный. Удержать их было трудно.

Вот в этакой-то обстановке и принял Алтунин цеховое хозяйство из рук Самарина. Принял, вовсе не намереваясь в отсутствие хозяина проводить тут какие-либо реформы. Зачем? О тяжелом положении в цехе знает главный инженер, знает директор, знает партком. Этим как бы узаконивается все, и с Алтунина спрос невелик. Он должен хотя бы сохранить то, что есть, А вернется Самарин - можно спокойно работать за его широкой спиной. Начнутся конфликты с ним - есть другие цехи и службы, есть соседний завод. Можно, наконец, работать и в своем цехе, скажем, начальником участка или технологом. Лучше всего технологом, хотя Самарин не раз говаривал:

- Ежели у тебя не развиты черты, важные для управленческого труда, можно подаваться в технологи. А черты те: с одной стороны, умение ладить с людьми, а с другой - не давать людям садиться себе на шею.

Он, разумеется, шутил. Наука управлять куда сложнее! Но в одном Самарин был прав: управление производством - одновременно, наряду со всем прочим - предполагает и управление психологическим моральным климатом на предприятии. Когда Юрий Михайлович советовал Алтунину пользоваться властью осторожно, он, наверное, имел в виду как раз это. Алтунина всегда тянуло к технике, к технологии. Ему казалось, что именно здесь скрыты главные резервы производства. К управленческой деятельности в общем-то не рвался и не мог сказать наверное, развиты ли в нем те самые черты, которые Самарин определил, как "важные для управленческого труда". Опыт руководства бригадой ничего тут еще не доказывал.