После того как Николай Иванович попытался, образумить брата, Алексей словно впал в помешательство: он стал глумиться над Варварой Алексеевной, над чинами и заслугами Николая Ивановича, отказался быть крестным отцом Николая-младшего.
Теперь вот он пришел. Николай Иванович догадался, что он трезв. Алексей постоял немного, потому упал на колени и разрыдался.
— Братик, братик… Прости меня, братик…
Николай Иванович притянул его голову, как в годы детства, погладил по волосам.
— Ничего, ничего, Алеша…
Ему припомнились далекие солнечные дни в Нижнем. Когда у Алексея уставали ноги, Николай сажал его на спину, хотя и был всего на два года старше. Алексей был любимым, задушевным другом. Вместе мечтали, вместе добивались. А потом дороги как-то резко разошлись. Может быть, он даже стал завидовать успехам Николая Ивановича. Но он был слишком горд, чтобы принимать помощь из рук брата; в нем развилось тщеславие. Сперва хотел доказать всем, что может обойтись и без университета, без ученой карьеры, может стать богатым и знатным. Это было скрытое соревнование с братом. Но скоро заскучал, все опротивело, пристрастился к водке, опустился. Даже на людях ходил в халате, в белой рубашке и таких же подштанниках. Он утратил обыкновенный стыд, во всех своих неудачах стал винить Николая Ивановича. Когда-то он сам уговорил Николая Ивановича не уходить из университета, а теперь получалось, что братья должны были уйти, вместе, чтобы показать начальству свой гордый, независимый дух. Не нравилась ему женитьба Николая Ивановича на Варваре Моисеевой, и вообще все, что делал брат, было ему не по душе. Они разучились понимать друг друга. Пока была жива мать, Алексей еще как-то держался. А после ее смерти окончательно одичал, находил жестокое удовольствие в пьяных выходках, которые как-то бросали тень и на Николая Ивановича.
Нет, ему не удалось ожесточить Николая Ивановича! Лобачевский по-прежнему любил Алексея и терзался от мысли, что, занятый своими делами, редко встречается с братом, предоставил его самому себе.
Сейчас они снова вернулись к детству. Как хорошо и празднично было тогда! Как терпко пахло смородиновым листом и мочеными яблоками!.. А еще лучше картошка, испеченная прямо в костре. Обгорелую, горячую, перекатываешь ее на ладонях. Ели всё: кислый щавель, дикие луковички, вишневые листья, стручки желтой акации, большие одуванчики, вишневую смолу, корни лилий, дикую морковь. Когда появлялись первые проталины, норовили побегать босиком. А какое веселье наступало, когда по улицам катились ручьи!.. Зеркальный блеск, ласточки, первый гром… Однажды во время половодья едва не унесло всех троих на льдине… А главное — люди, люди были добрее… Николай любил валяться в горячем песке, когда нагретый воздух дрожит, а на камышинки садятся огромные стрекозы с прозрачными крыльями. А еще хотелось жить в шалаше, в саду. Зеленый сад…
— А знаешь, Коля. — звенит, как тогда, голос Алексея. — Что, если всего этого не было: ни Казани, ни гимназии, ни университета, ни суконной фабрики?.. Если все это только так, привиделось? Ведь можно было бы жить как-то по-другому…
Но Лобачевский знает, что по-другому он жить не сумел бы, не стал. Обманывать самого себя нельзя. Ему жалко брата. Вот у него все могло бы сложиться по-иному. Он мог бы быть ученым. Теперь он пропойца, почти нищий. Почему в людях так сильна привязанность к детству?
— Вот настанет весна, и мы с тобой, братик, возьмем удочки — и туда… Помнишь, какие были сазаны? А щуки?.. — не унимается Алексей.
Он совсем забыл, что оба они старики: одному шестьдесят, а другому и того более.
— Да, мы поедем туда… — ласково отзывается Николай Иванович.
…«Фауст» раскрыт на последней странице. Каждую из них Николай Иванович знает наизусть.
Гордыня… Ему припомнился семейный вечер в доме Ираклия Абрамовича Баратынского. Тут присутствовали Софья Салтыкова, воспитанница Лобачевского, ставшая впоследствии женой Ираклия, княжна Абамелек, воспетая Пушкиным, и брат Ираклия, известный поэт Евгений Баратынский.
Читали стихи, не называя автора. Выигрывал тот, кто набирал больше очков.
Евгений Баратынский, полуприкрыв глаза, прочитал тихо, но внятно, с такой силой, что мороз пошел по коже:
И сам же ответил, по-видимому считая, что включать такие стихи в игру кощунственно:
— Радищев!
А потом рассказал, как несмирившийся Радищев принял яд.
В этих запретных стихах Лобачевский всегда черпал вдохновение, нужное для жизни. Он мог бы прочитать их и архимандриту Гавриилу. Но стоит ли «метать бисер»?..
Да, за последнее время почему-то снова потянуло на стихи. В них что-то ушедшее навсегда — молодость, былое буйство, шумные компании, когда он был как все и нужен был всем.
До ухода из университета он был окружен почетом и уважением. И он верил в искренность такого отношения не только со стороны студентов, своих товарищей, но и начальства. Дело, которому он посвятил всю жизнь без остатка, казалось ему самым важным, самым нужным. Он никогда не стремился к почестям, но по любому поводу ему вручали высокие награды. К почестям ведь тоже можно привыкнуть. А главное — сознание своей нужности, значительности.
Разве он не делал все, что в его силах?.. Он был рожден для науки и был уверен, что с честью прошел свой путь. А теперь те, верхние чиновники, сам царь хотят сказать ему: «Ты всю жизнь заблуждался, обманывал самого себя. Все твои успехи денежки не стоят. Они — мираж. Почести, звания, заслуги — все как дым». Каторжный труд сорока лет они просто-напросто зачеркнули. Ну и пусть, ну и пусть!.. Разве это можно зачеркнуть? Даже всемогущий бог архимандрита Гавриила не в силах зачеркнуть сорок лет кипения, радости и страданий.
Теперь он не нужен никому, кроме кредиторов. Царь отказал ему в праве на жизнь. Правда, даже больной и разбитый он нужен семье. Он понимает, как тяжело Варваре Алексеевне. Он не хочет оставлять ее одну, не хочет уходить туда, в черное небытие. Она предупреждает малейшее его желание. Она любит, старается не огорчать, скрывает нищету, которая уже вползла в дом. Ее самоотверженность, ласки, поцелуи иногда доводят Николая Ивановича до слез. Нет, она не раскаивается в том, что вышла за него замуж, не жалеет о погибших своих капиталах, не корит за то, что он мало уделял внимания семье, хозяйству. Она была счастлива с ним — и этого уже не вычеркнуть. Просто его никто не понимает, а она поняла. Поняла его широкую, щедрую натуру. Он сдержал клятву, которую дал в день свадьбы.
Она-то знает, что всегда была взбалмошной, нетерпимой, надоедливой, придирчивой, ревновала его ко всем. Но он со снисходительной улыбкой прощал ей все слабости, его сердце всегда принадлежало только ей. Он был однолюбом, не терпел ничего мерзкого, гадкого в отношениях людей. Он говорил, что не променял бы ее даже на Елену Прекрасную.
Он строил жизнь по своим идеалам и страдал, когда в этой жизни появлялась хотя бы маленькая трещина.
Он сидит, положив худые жилистые руки на колени. Лицо выражает бесконечную усталость и равнодушие. Неужели министр не отдаст жалкие гроши? Ведь даже в волчьей стае есть свои непреложные законы. Где все те хваленые христианские догмы, о которых кричит архимандрит Гавриил? Однажды карета Паскаля едва не свалилась в Сену. Уцелевший благодаря случайности, Паскаль поверил в бога, впал в мистицизм. Смешные люди! Почему они так дорожат своей жизнью, ради нее подчас готовы отказаться от своих убеждений? Если бы министр даже вернул деньги, то слишком мало чести всемогущему за подобное чудо. Но чудес не бывает, и деньги все равно не выцарапать. Скорее бы весна!.. А там можно было бы что-нибудь придумать. Обойдемся и без царских щедрот…