«Даже с сердечными делами обращались к Назарычу. Однажды он до полусмерти напугал парня, который, оставив девушку, свою первую любовь, хотел жениться на другой.
По жалобе покинутой, Назарыч призвал парня к себе и, раскрыв Апокалипсис на второй главе, грозно сказал ему:
— Слушай, что сказано про таких, как ты: „Ты много переносил и имеешь терпение… но имею против тебя то, что оставил ты первую любовь твою. Итак вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься“… „Сдвину светильник с места“. Это значит — поражу тебя смертью! Ты понимаешь? Вот какое наказание ожидает тебя, если ты бросишь Марфушу!
Перепуганный парень прямо от Назарыча побежал к священнику „насчет законного брака с девицей Марфой Панкратовой“».
Но все в этом мире преходяще:
«С началом войны в отношении „публики“ к Назарычу и его чтениям произошел… резкий перелом.
Жития святых уже совсем не привлекали слушателей.
А однажды был даже такой случай.
Назарыч читал „житие триех жен, в горе пустынней обретенных“.
Когда он прочитал о том, как птицы приносили пустынножителям овощи, солдатку-дворничиху прорвало.
— Хорошо им было спасаться, — перебила она Назарыча, — когда птицы им овощи носили, да дикие козы доиться приходили! А вот тут, когда за каждым куском сахара полдня простоишь, да за кружкой молока для ребенка по всему базару побегаешь, вот тут и спасись! Вот тут и подумай о душе! Это б всякий в пустыню пошел бы! И душу спасешь, — и бегать не надо. А тут ни душе, ни телу, как каторжные…
И долго еще слышались ее причитания».
Другой бы смирился, пристыженный, но Назарыч сдаваться не собирался.
«И после долгого, напряженного раздумья ему, наконец, пришла в голову счастливая мысль.
— Что ж, мобилизуем и мы свое предприятие, — шептал он с лукавой улыбкой, — будем работать на оборону!»
Далее, естественно, следует ожидать развеселую историю о том, как ловкий пройдоха дурачил доверчивую публику.
Поскольку рассказ напечатан в рождественском номере газеты, то и время действия должно соответствовать событию:
«Вечером, в Рождественский Сочельник, в подвале квасника Назарыча собралось всего четверо слушателей: солдатка-дворничиха, — та самая, что рассердилась на трех жен-пустынножительниц, ее свекор, полуглухой, высокий, сухопарый старик, пароходный повар Иван Потапыч и пароходный буфетчик Кольчиков.
Потапыч, маленький, кругленький, с пуговкой вместо носа, живой, как ртуть, был давнишним приятелем Назарыча, который в шутку называл его „Потопыч“.
— Ну, что, Потопыч, еще не потоп на своем дырявом пароходе? <…>
Иногда Назарыч называл своего приятеля-повара Ефросином, за его крайнюю любовь к житию преподобного Ефросина. Любовь же эта основывалась на том, что Ефросин, так же, как и Потапыч, был поваром. <…>
Буфетчик Кольчиков считал себя интеллигентом. Он любил выражаться изысканно: „чувствительно вами тронут“, „великодушно извиняюсь“, на письмах подписывался „уважаемый Вами Кольчиков“. Он почитывал газеты, оставляемые пассажирами, носил потрескавшийся и пожелтевший от времени воротничок „композиция“, по натуре был скептик и даже немножко атеист.
К Назарычу Кольчиков согласился идти только потому, что… по случаю Сочельника закрыт кинематограф „Грезы“.
Мужчины уселись вокруг стола, дворничиха, сложа руки на груди, стояла у стены.
Керосиновая лампа, висевшая над столом, освещала красивую голову Назарыча, с целой гривой седых волос, правильными, крупными чертами лица и густой бородой. Это был „лик“, исполненный древнего русского „благообразия“. <…>
— Это что ж, — с улыбкой недоверия спросил буфетчик, — тут ответы на все случаи жизни, — вроде как бы оракул? <…>
— Здесь, — спокойно ответил Назарыч буфетчику, поглаживая ладонью раскрытую Библию, — в сих богодухновенных книгах есть все случаи не только жизни, но и смерти человеческой.
— Ну вот, к слову сказать, как святые писатели говорят насчет… — буфетчик запнулся, но потом твердо проговорил, — насчет закрытия винополии?
Повар даже со стула привскочил.
— Ну и дурак! <…>…очень интересна святым писателям винополия твоя!»
«Винополия» — это, понятное дело, «монополия». Так назывались казенные лавки, торговавшие водкой; исключительное право на торговлю этой разновидностью «хлебного вина» Российское государство присвоило себе. А как только началась война, торговля спиртным в России была запрещена и «монопольки» закрылись.
«— Есть и про винополию, — спокойно сказал Назарыч, будто ожидавший такого вопроса. — Слушайте, что говорит пророк: „Пробудитесь, пьяницы, и плачьте и рыдайте все пьющие вино о виноградном соке, ибо он отнят от уст ваших“!
Буфетчик с удивлением и недоверием заглянул в Библию. Назарыч показал ему пятый стих первой главы пророка Иоиля.
— Совершенно верно! — смущенно проговорил буфетчик и прочел сам следующий стих: „ибо пришел на мою землю народ сильный бесчисленный“…
— Это немцы! — не удержался Потапыч. — Как немцы пришли, так и вину крышка. Что, получил? — обратился он торжествуя к буфетчику, раскачиваясь на стуле и потирая колени руками. — Ну, а как там по части спекуляции да взяточничества? Тоже, чай, прописано?
На этот раз Назарыч немного замешкался, но и тут не посрамил себя. „Пророк Михей, глава седьмая. Так“, — проговорил он про себя.
— Не стало милосердных на земле, — начал Назарыч сильным, обличительным голосом, будто дух древнего пророка, который не боялся говорить правду в глаза народу и сильным мира сего, пробудился в нем.
— Нет правдивых между людьми: все строят ковы, чтобы проливать кровь…
— Работают, значит, на оборону, — шепотом пояснял повар.
— …Каждый ставит брату своему сеть. Руки их обращены к тому, чтобы делать зло…
— Это всё про спекулянтов! — не унимался буфетчик.
— …Начальник требует подарков…
— Начальники станций, значит, понимаем!
— …и судья судит за взятки, а вельможи высказывают злые хотения души своей и извращают дело. Лучший из них — как терн, и справедливый — хуже колючей изгороди…
— Взять хотя бы нашего капитана, — вдруг с необыкновенной горячностью перебил Назарыча повар. — Сущий терн, так и лезет, так и цепляется почем зря!»
Комический эффект достигается просто — возвышенные слова Писания слушатели воспринимают, как откровение о собственных бытовых невзгодах. Прием прост, но безотказен.
«— А что, про удушливые газы тоже есть? — вошел во вкус буфетчик.
Назарыч открыл Апокалипсис.
— Слушайте! „Так видел я в видении коней и на них всадников, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серные; головы у коней, как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера. От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей…“
— Будто бы от газов меньше померло, — усумнился буфетчик.
— Так война-то еще не кончилась, — возразил ему повар. — А ты подожди, еще такую вонь придумают, что, может, и тут нам с тобой носы затыкать придется!
— Всё должно исполниться, — наставительно произнес Назарыч, — ни одна буква не прейдет. И всё предсказано, всё предопределено. Предсказана и дороговизна, когда горсть пшеницы будет стоить столько же, сколько дневная плата поденщику, предсказаны в Откровении и карточки на продукты продовольствия. В тринадцатой главе прямо сказано, что никто, ни малый, ни великий, ни богатый, ни бедный не в состоянии будет ни продать, ни купить, не имея на руке „начертания“, то есть, значит, карточки на покупку или разрешения на продажу».
И тут рассказ словно надламывается:
«Сидевший всё время неподвижно полуглухой старик вдруг неожиданно спросил скрипучим голосом:
— А насчет конца войны ничего не слыхать?
Потапыч заерзал на стуле от досады, что такой интересный вопрос не ему первому пришел в голову.
— Об этом в Откровении сказано трижды, и везде указана совершенно точная цифра. В главе одиннадцатой сказано, что язычники будут попирать святой город сорок два месяца, и дальше, что два свидетеля будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней. Сочти. Сорок два месяца, как и тысяча двести шестьдесят дней, составляют ровно три с половиной года. Это и есть время войны. Теперь считай дальше-то. Война когда началась?
— Мубилизация к самому Илье Пророку объявлена, — отозвалась солдатка, которая твердо помнила этот день, стоивший ей стольких слез.
— Так. Стало быть в июле четырнадцатого года. Да три с половиной. Выходит, что война кончится к январю восемнадцатого.
— Когда? — недослышал дед.
— Двадцатого января тысяча девятьсот восемнадцатого года, — отчеканил повар.
Дед помотал головой.
— Хватит ли животов-то? — проскрипел он.
Наступило молчание».