— Именно–съ, на Олимпѣ y батюшки моего — Аполлона и сестрицъ моихъ — музъ, хе–хе–хе! Компаную пѣснопѣніе на предстоящее священное бракосочетаніе ея высочества принцессы Анны.
— Ja, ja, lieber Freund, das sieht man wohl. (Да, да, любезный другъ, оно и видно).
При этомъ руки старика протянулись за подаваемыми ему сторожемъ шляпой и палкой. Но сынъ Аполлона съ такою стремительностью завладѣлъ опять тою и другою, что самъ чуть не споткнулся на палку, а шляпу уронилъ на полъ.
— Richtig! (Вѣрно!) — сказалъ академикъ, наклоняясь за шляпой. — Есть поговорка: «Eile mit Weile». Какъ сіе будетъ по–русски? «Тише ѣдешь…»
— «Дальше будешь», — досказалъ швейцаръ. — Правильно–съ, ваше превосходительство. Поспѣшишь — людей насмѣшишь. Счастливо оставаться.
— Проклятая нѣмчура!.. — проворчалъ Тредіаковскій вслѣдъ уходящему, отирая не первой свѣжести платкомъ выступившій y него на лбу потъ; затѣмъ счелъ нужнымъ сдѣлать внушеніе швейцару: — ты–то, любезный, чего суешься, гдѣ тебя не спрашиваютъ?
— А ваше благородіе кто просилъ исполнять швейцарскую службу? — огрызнулся тотъ.
— Церберъ, какъ есть треглавый Церберъ! А тебѣ тутъ что нужно? — еще грубѣе напустился Тредіаковскій на замѣченнаго имъ только теперь молодого ливрейнаго лакея, который былъ, очевидно, свидѣтелемъ его двойного афронта.
— Я съ письмомъ къ вашему благородію, — отвѣчалъ, выступая впередъ, Самсоновъ и подалъ ему письмо.
Сорвавъ конвертъ, Василій Кирилловичъ сталъ читать. Почеркъ писавшаго былъ, должно быть, не очень–то разборчивъ, потому что читающій процѣдилъ сквозь зубы:
— Эко нацарапано!
Пока онъ разбиралъ «нацарапанное», Самсоновъ имѣлъ достаточно времени разглядѣть его самого. Тредіаковскому было тогда 36 лѣтъ; но по лунообразному облику его лица съ двойнымъ подбородкомъ и порядочному уже брюшку ему смѣло можно было дать всѣ 40. Бритва, повидимому, нѣсколько дней уже не касалась его щекъ; волосатая бородавка на лѣвой щекѣ еще менѣе служила къ его украшенію. На головѣ его хотя и красовался, по требованіямъ времени, парикъ съ чернымъ кошелькомъ на затылкѣ, но мукою онъ былъ посыпанъ, вѣроятно, еще наканунѣ, а то и два дня назадъ: только тамъ да сямъ сохранились еще слипшіеся отъ сала клочки муки и придавали владѣльцу парика какъ бы лысый видъ.
«Ровно молью поѣденъ», невольно напросилось Самсонову сравненіе.
Разобравъ наконецъ письмо, Василій Кирилловичъ воззрился на посланца.
— Это который же Шуваловъ? — спросилъ онъ. — Меньшой?
— Такъ точно: Петръ Иванычъ; они оба камеръ–юнкерами y цесаревны.
— Знаю! А y кого, опричь цесаревны, онъ еще содержимъ въ особливой аттенціи?
— Кто ему доброхотствуетъ? Да вотъ первый министръ Артемій Петровичъ Волынскій къ нему, кажися, тоже благорасположенъ.
Тредіаковскій поморщился и потянулъ себя двумя перстами за носъ.
— Гмъ, гмъ… Амбара немалое… Мужъ г–нъ Волынскій достопочтенный, великомудрый и y благочестивѣйшей въ большомъ кредитѣ; но… но за всѣмъ тѣмъ отъ его благорасположенія можно претерпѣть ущербъ.
«Ты самъ, стало быть, нѣмецкой партіи?» сообразилъ Самсоновъ и добавилъ вслухъ:
— Господинъ мой въ добрыхъ отношеніяхъ также съ гоффрейлиной принцессы, баронессой Менгденъ. Еще намедни я относилъ ей коробку ея любимыхъ конфетъ.
— О! онъ съ нею ферлакуритъ? Это мѣняетъ дѣло. Баринъ твой, изволишь видѣть, проситъ взять тебя въ науку. Всегда великая есть утѣха прилежать къ наукамъ. Онѣ же отвлекаютъ въ юности отъ непорядочнаго житія. Благодари же Создателя, что направилъ тебя ко мнѣ. До трехъ часовъ дня я занятъ тутъ въ канцеляріи болѣе важной матеріей, по сихъ поръ. (Онъ провелъ рукой надъ переносицей). Съ четвертаго же часа ты можешь застать меня на квартирѣ. Жительствую я здѣсь же, въ Академіи, но со двора.
— Покорно благодарю, ваше благородіе; нынче же по вечеру отпрошусь къ вамъ.
— Приходи, приходи, любезный. А господину Шувалову мой всенижайшій поклонъ и привѣть.
Солнце еще не сѣло, когда Самсоновъ поднимался по черной лѣстницѣ академическаго зданія въ верхній этажъ, гдѣ Тредіаковскому была отведена скромная квартирка въ одну комнату съ кухней, часть которой была отгорожена для прихожей. Колокольчика y двери не оказалось; пришлось постучаться. Только на многократный и усиленный стукъ впустилъ молодого гостя самъ хозяинъ. Вмѣсто форменнаго кафтана на немъ былъ теперь засаленный халатъ съ продранными локтями, а вмѣсто парика — собственная, всклокоченная шевелюра; въ рукѣ y него было гусиное перо: очевидно онъ былъ только–что отвлеченъ отъ бесѣды съ сестрицами своими — музами.
— Прошу прощенья, сударь, — извинился Самсоновъ: — я никакъ помѣшалъ вамъ…
— Ничего, любезный, — снисходительно кивнулъ ему Тредіаковскій; — y меня ни часу не пропадаетъ втунѣ; «carpe diem», сирѣчь «пользуйся днемъ, колико возможно».
— А я думалъ уже, не пошли–ли вы прогуляться, да и прислугу отпустили со двора: погода славная…
— «Поютъ птички со синички,
Хвостомъ машуть к лисички»? —
вѣрно; благораствореніе воздуховъ. Но нашъ брать, ученый, бодрость и силу изъ книгъ почерпаетъ. А что до прислуги, то таковой я второй годъ ужъ не держу. Была старушенція, да Богу душу отдала. Съ того дня живу какъ перстъ, самъ себѣ господинъ и слуга.
Говоря такъ, Василій Кирилловичъ прошелъ въ свою комнату и усѣлся за столъ, безпорядочно заваленный бумагами, а Самсонову милостиво указалъ на другой стулъ, дырявый, y стѣны.
— Садись ужъ, садись, да чуръ — съ оглядкой: одна ножка ненадежна.
— Коли дозволите, я вамъ ее исправлю, — вызвался Самсоновъ: — захвачу изъ дому столярнаго клею…
— И благо. Чего озираешься? Не вельможныя палаты. Года три назадъ, еще приватно на мытномъ дворѣ проживающий, погорѣлъ до тла; однѣ книги изъ огня только и вынесъ; омеблемента и поднесь еще не обновилъ.
«Омеблементъ», дѣйствительно, былъ очень скуденъ и простъ. Даже письменный столъ былъ тесовый, некрашенный. Единственнымъ украшеніемъ небольшой и низкой комнаты служили двѣ полки книгъ въ прочныхъ, свиной кожи, переплетахъ.
— А развѣ г–нъ совѣтникъ не испросилъ вамъ пожарнаго пособія? — замѣтилъ Самсоновъ.
Василій Кирилловичъ безнадежно махнулъ рукой.
— Станетъ этакій ферфлюхтеръ хлопотать о русскомъ человѣкѣ!
— А на него и управы нѣтъ?
— На Іоганна–Данилу Шумахера управа? Га! Этому Зевесу и нѣмцы–академики въ ножки кланяются. Одначе, пора намъ съ тобой и за дѣло. Ты грамотѣ–то сколько–нибудь обученъ?
— Нисколько–съ.
— Какъ? и азбуки не знаешь?
— И азбуки не знаю.
— Эхъ, эхъ! Когда–то мы съ тобой до реторики доберемся.
— А это тоже особая наука?
— Особая и преизрядная; учитъ она не только красно говорить, но еще чрезъ красоту своего штиля и къ тому слушателей приводитъ, что они вѣрятъ выговоренному; подаетъ она и искусный способъ получать милости отъ знатныхъ лицъ, содѣя тебя властителемъ надъ человѣческими сердцами.
— Куда ужъ мнѣ заноситься такъ далеко! Дай Богъ сперва хоть научиться простой грамотѣ да цыфири.
— Да, цыфирь, иначе математика, находится тоже въ столь великомъ почетѣ, что изъ оной знать надлежитъ по меньшей мѣрѣ наиспособнѣйшее и наіупотребительнѣйшее — четыре правила ариѳметики. Нынѣ же начнемъ съ первыхъ азовъ родной рѣчи. Принцъ Антонъ–Ульрихъ, при пріѣздѣ шесть лѣтъ тому въ Питеръ, не зналъ по–русски и въ зубъ толкнуть. Мнѣ выпало тогда счастіе обучать его какъ нашему языку, такъ равно и россійской грамотѣ. Начерталъ я для его свѣтлости наши литеры и каллиграфныя прописи. Теперь оныя и для тебя пригодятся: честь, братецъ, немалая.
Съ этими словами Тредіаковскій досталъ съ полки переплетенную тетрадь, гдѣ въ началѣ была имъ «начертана» крупнымъ шрифтомъ русская азбука, а далѣе — прописи. Такъ какъ его первый ученикъ, принцъ брауншвейгскій, прибывъ въ Россію на 20–мъ году жизни, умѣлъ уже, конечно, и читать, и писать по–нѣмецки, то учителю не было надобности обучать его русскимъ буквамъ и складамъ по тогдашнему стародавнему способу: «Азъ, Буки — Аб», «Буки, Азъ — Ба» и т. д. Выговаривалъ Василій Кирилловичъ русскія буквы по–нѣмецки: «А, Бе». Къ этому упрощенному пріему обратился онъ и съ своимъ новымъ ученикомъ и былъ пріятно пораженъ, съ какою быстротою и легкостью тотъ схватывалъ первоначальную книжную мудрость.