– Буду ждать.

Помолчали, потом Майа спросил:

– А где столовка Пино?

– Зачем тебе?

– Хочу с ним попрощаться.

– А я думал, плевать тебе на него…

Но так как Майа ничего не ответил, Пьерсон добавил:

– Против калитки у входа в санаторий с правой стороны.

– Что? – с отсутствующим видом спросил Майа.

– Да столовка Пино.

– Ах да, где, где, ты сказал?

– По правую сторону, около калитки санатория.

– Спасибо.

Пьерсон стоял, опустив голову и потупив глаза. Майа подошел к нему вплотную. Он глядел на их фургон. На их очаг, сложенный из кирпича, на постоянное место Александра.

– А ты? – спросил он наконец. – Что ты собираешься делать?

– О, я, – сказал Пьерсон и грустно рассмеялся, – не так трудно отыскать столовку, где уже есть священник.

Он подошел к окну спальни, распахнул настежь обе половинки, а сам уперся локтями в перекладину над подоконником. Ему почудилось, будто он не уходил отсюда со вчерашнего дня, что продолжается все тот же спор, что никогда этот спор не кончится… «Дом, – подумал он, стискивая зубы, – этот проклятый дом». Никогда бы он не поверил, что можно до такой степени ненавидеть обыкновенные кирпичи.

Она стояла перед ним, скромненько скрестив на груди руки, с обычным своим видом школьницы. Она молчала. Просто стояла перед ним.

На него снова накатил гнев, и он даже задрожал с головы до ног. Он обернулся, вцепился пальцами в перекладину и сжал ее изо всех сил.

– Слушай!

Она не шелохнулась. Тоненькая, хрупкая! А ему казалось, будто он с размаху налетел на скалу. Он снова повторил: «Слушай!» – подождал с полсекунды и сухо добавил:

– Я на тебе женюсь.

Она вскинула глаза:

– Неправда.

Он грубо схватил ее за плечи.

– Нет, правда. Правда. Слышишь? Правда. Я на тебе женюсь.

Она опустила голову, и теперь он не видел ее лица.

– Сейчас, сразу?

Он еле сдержал приступ дикого смеха,

– Как только можно будет.

Она упрямо не подымала опущенной головы.

– Ну что, пойдем? – спросил он.

– Нет.

Он выпустил ее, бесцельно прошелся по комнате, потом присел на кровать, обхватив голову руками.

– Что ж, хорошо, – сказал он еле слышно, – я ухожу.

Секунда прошла в полном молчании. Потом Жанна шевельнулась. Сделала два шага и села на кровать рядом с Майа. Сидела она в спокойной мирной позе, сложив руки.

– А вы далеко собираетесь уйти?

Он хохотнул.

– Далеко уже не уйдешь.

– Но когда немцы придут, они заберут вас в плен.

– Я переоденусь в штатское.

– А-а, – протянула она.

Казалось, она о чем-то размышляет.

– Но когда немцы придут сюда, бомбежки больше не будет?

Он снова коротко рассмеялся.

– Конечно, не будет.

– Тогда, – рассудительно заметила она, – если вы боитесь бомбежки, уйдите пока, а когда немцы придут, вернетесь.

Он уставился на нее и с минуту глядел не отрываясь.

– В сущности, – сказал он свистящим шепотом, – ты уже решила задачу: и дом сохранишь и мужа приобретешь.

Она тоже вскинула на него глаза:

– Разве вы не сможете вернуться, когда здесь будут фрицы?

Он захохотал, но в глазах у него застыл гнев.

– О, конечно, конечно, – сказал он. – Еще бы не смогу!

– Тогда почему бы вам этого не сделать?

– Хватит, – крикнул он, – хватит. Христа ради, замолчи!

Он вскочил с постели.

– Ну, – яростно сказал он, – идешь?

Он стоял у изножья постели. И смотрел на нее. Она выставила вперед подбородок, лицо у нее было спокойное, замкнутое. Потом словно кто-то внезапно совлек с ее лица маску взрослого человека. Лицо обострилось, стало с кулачок, застыло, смешная детская гримаска скривила губы, глаза со страхом уставились на Майа, будто он грозил ей пощечиной, и он невольно улыбнулся, подумав, что превратился в усатого папашу, распекающего дочку. Жанна отвела от него взгляд. Лицо ее приняло какое-то отрешенное выражение, она, казалось, ушла в себя. И в ту же минуту она повалилась на постель как сломавшаяся марионетка. Майа даже не шелохнулся. Он смотрел, как подпрыгивают от рыданий ее хрупкие плечики. «Но ведь это же девчонка», – с удивлением подумал он. Шли секунды.

– Ну, решилась?

Снова наступило молчание, и длилось оно долго. Потом она проговорила тихоньким детским голоском:

– Да.

«Моя взяла», – подумал он. Но только что одержанная победа не принесла ему радости. Непомерная усталость придавила его.

Она рыдала теперь навзрыд. Постояв с минуту у постели, он лег с ней рядом, полуобнял ее за плечи.

– Ну, ну, маленькая, – нежно сказал он, – да неужели же тебе так тяжело покидать дом?

Он почувствовал, как она вся напряглась.

– Жюльен, – сказала она, приподняв с подушки голову, – оставьте меня здесь до завтра. Завтра мы уйдем, даю вам слово.

– Нет. Немедленно.

Она уцепилась за его плечи, глаза ее были полны слез.

– Жюльен! Ну я прошу вас, завтра, хорошо, Жюльен? Завтра!

– Нет.

– Но, Жюльен, я не могу так бросить дом. Надо сначала прибраться.

Он подумал: «Прибраться». Она, видите ли, хочет «прибрать свой дом»… Он чуть было не рассмеялся, да не хватило сил.

– Нет, – угрюмо сказал он.

Она прижалась к нему крепче.

– Но, Жюльен, поверьте, необходимо прибрать дом. И почему, почему мы не можем уйти завтра? И завтра отлично можно уйти.

Он посмотрел на свои наручные часы, поднес руку к лицу, и сам удивился, каких неимоверных усилий стоил ему этот простой жест. Шесть часов. Уже шесть. Рука его тяжело упала на постель. Возможно, фрицы в конце концов и не придут сюда нынче вечером. И вдруг он увидел, как они с Жанной бродят по дорогам уже в сумерках и вымаливают у дверей очередной фермы, чтобы их пустили переночевать.

– Завтра, Жюльен, завтра!

– Если тебе угодно…

Слова эти вырвались сами собой, сразу; так легко и незаметно лопается назревший нарыв.

– Ой! До чего же я рада, – сказала Жанна.

Она прижалась к нему, свернулась клубочком.

– Я не понимаю, почему, в сущности? Все равно завтра придется уходить.

– Нет, это большая разница.

И он понял, что завтра она будет снова пытаться уговорить его, что завтра снова начнется борьба. Он почувствовал себя грустным, вялым.

Он обнял ее, положил ее голову себе на грудь, закрыл глаза. И вдруг ему припомнились слова Александра. Было это, когда они выходили из санатория. Говорили они тогда о белокурой сестрице, и Майа заявил, что у нее слишком маленькая грудь. А Александр возразил: «Мне это безразлично. Груди мне ни к чему». И они оба расхохотались; и шли они тогда под солнцем. Гравий аллеи скрипел у них под ногами. И было это вчера. Только вчера. И Майа вдруг увидел голову Александра, одну лишь голову, отделенную от туловища, и кровоточащую шею, как у обезглавленного гильотиной. Он попытался представить себе Александра, каким он был «до». Пытался представить себе его тяжелую троглодитскую поступь, характерное покачивание плеч при ходьбе или его манеру сгибать колено, когда он затаптывал огонь костра. Но он не мог. Мог представить себе только его голову.

– Слышите? – сказала Жанна. – Это зенитка, да?

– Нет, это с миноносца.

Помолчав, он добавил:

– Бьет по фрицам, а не по самолетам.

– Я боюсь, – сказала Жанна.

Он обнял ее за шею.

– Слышите! – сказала она.

– Да, – сказал Майа, – на сей раз это они.

– Зенитки?

– Да.

– Значит, они летят?

Между залпами Майа различил далекое негромкое гудение, словно летним вечером поднялась в воздух стая шмелей.

– Они, – сказал он, и в горле у него пересохло.

Он сел на постели.

– Пойдем, – сказал он, – надо уходить.

Она подняла на него глаза.

– Но вы же сами сказали, что мы уйдем завтра.

Он схватил ее за плечи и яростно тряхнул: