Вечером захваченную шведскую эскадру выводят из залива. С берега почти не стреляют, к тому же командор приказал небольшим отрядам навести там порядок. Все наличные галеры и шлюпки приходят в движение, суда соединяются буксирными тросами. Под надсадную брань и гордые крики «ура!» гребцы выводят через узкий пролив фрегат «Белый Орел», «Помощника», остальные датско-норвежские корабли и захваченные шведские суда. Дует слабый встречный ветер, но течение благоприятное, солнце клонится к закату, чайки возбужденно кричат над побитым рангоутом и почерневшими от огня бортами. Но все пожары потушены. Пушки молчат, изредка звучит мушкетный выстрел, стонут раненые, берег же объят странной мертвой тишиной.

Гроза Каттегата опасался, что Стрёмшерна пустит в ход свою сильную, испытанную в боях пехоту, когда суда войдут в узкий пролив. Однако контратаки не последовало. Видно, некому стало руководить, не нашлось решительного ума, который взял бы на себя командование, а рядовые были только рады и вовсе не стремились без нужды лезть на рожон.

Гроза Каттегата сидит, отдыхая, на крышке грот-люка. По виду не скажешь, что он командор. Мундир был настолько изодран, что он сбросил его. Уже не помнит, на каком часу боя это случилось. Рубашка тожё разорвана, но еще держится на плечах, нос в саже, на одной руке рассечен большой палец. Кровь засохла, и лишь когда он сгибает палец, из ранки сочится капля-другая.

Он поднимается и, прикрыв глаза ладонью от солнца, пересчитывает суда, идущие в кильватер «Белому Орлу». Он уже пересчитывал их, но делает это вновь с гордостью и радостью. Захвачено свыше двадцати судов. Еще несколько, севших на мель в гавани Дюнекилена, остались там догорать. Каждый приз нагружен драгоценным снаряжением, которое вместо Фредриксхалда теперь попадет в Копенгаген. Через два-три дня над столицей королевства взовьются флаги, когда Гроза Каттегата вернется домой с победой.

Только что мимо проходил священник Каспар Брюн с кружкой пива в руке, и Турденшолд отобрал у него кружку со словами:

— Помолился бы, прежде чем пить! Мертвых надобно немедля опустить в море — день жаркий и ни к чему везти в Копенгаген разложившиеся трупы.

Каспар идет и читает молитвы над покойниками, после чего тела заворачивают в изношенные мундиры, от которых короне нет больше проку. Тем временем Гроза Каттегата споласкивает глотку пивом. Его потери подсчитаны. Убитых не так уж много, всего около двух десятков, зато много раненых, и далеко не все выживут. Здесь важно не допустить промашки. Запишет одних убитых — будет малое число. А раненых забудут, и новые смерти учтут по иной статье. Пусть считается, что победа завоевана малой кровью.

Потери шведов ему неизвестны. Но он сочиняет доклад о подсчете (в ходе личной проверки, которую на самом деле ему некогда было произвести) павших шведов на берегу и прикидывает, сколько врагов могло быть убито на кораблях и отправлено за борт после абордажа. Приходит к выводу, что смело может исчислять потери шведов самое малое в пятьсот человек. Сюда следует добавить легко раненных, бежавших на берег, чтобы не очутиться в плену.

Он знает, что после такой победы можно не стесняться, расписывая потери врага. Если кто поморщится, он спокойно, даже лениво укажет на два десятка захваченных судов. Внезапно в голову приходит мысль: «Теперь никто не помешает тебе прислуживать за столом королю».

Он голоден. Ему известно, что камердинер Кольд замыслил приготовить роскошную трапезу после победы. Но ему неизвестно другое: когда Кольд спустился в трюм за двенадцатью попугайчиками — вернее, за оставшимися одиннадцатью, — чтобы, по его же словам, медленно удушить их (на самом деле он предполагал проделать это быстро), то все одиннадцать птиц лежали мертвые в своей клетке. Они задохнулись от порохового дыма.

Камердинер трепещет. Он знает, на что способен командор, когда голоден. Вскочит на ноги и зарычит, случалось Кольду и колотушек отведать, а один раз командор в корчах упал ничком на пустой стол. Но это он притворился, чтобы прибавить Кольду прыти.

Кольд разрезает одну птицу, лелея нехороший умысел: подать на стол дохлых птиц, из коих не была своевременно выпущена кровь. Тут же его осеняет — на борту столько крови, не все раны затянулись, можно ведь побрызгать на птиц?.. Поздно. Кровь, выдавленная им из шейки разрезанного попугайчика, уже почернела, от мяса скверно пахнет.

Тогда он прибегает к своей палочке-выручалочке. Взяв серебряный кувшин, бежит к надежно запертому винному бочонку, наполняет кувшин и поспешно несет командору. Опорожнит Гроза Каттегата кувшин-другой доброго вина — и голод уже не станет так нещадно терзать его брюхо, а Кольд тем временем придумает что-нибудь другое для праздничной трапезы. Что именно, он еще не знает.

Тут он припоминает, что пленник, этот надменный барон фон Стерсен, выразил желание побеседовать с глазу на глаз с командором на фрегате «Белый Орел». А Кольд совсем запамятовал… Он испуганно ежится: на этом можно выиграть время, но можно и усугубить оплошность. Поспешает к командору и докладывает, что пленник в серебряных кандалах смиренно просил дозволения сделать важнейшее признание тому, кто разгромил эскадру шведского короля Карла.

Такие речи по душе Грозе Каттегата. В радостном предвкушении он встает и спускается вниз по трапу. Пленник сидит там, где ему велено сидеть, — в каюте командора.

Он порывается встать, когда входит командор, но цепь прикреплена так высоко на ножке стола, что ровно стоять невозможно, и он застывает в причудливой позе, растопырив ноги. Командор делает пальцем знак, разрешая пленнику сесть.

— Вы желали говорить со мной?..

— Господин командор, после вашей победы здесь, в Дюнекилене, которая и меня преисполнила восхищением, мне очевидно, что никакая сила на свете не помешает вам доставить меня в качестве пленника его величеству в Копенгаген. Так что моя участь решена. Я предпочел бы умереть, как надлежит человеку значительному. Это я в свое время разработал пропозицию, коей руководствовался шведский король Карл, когда вступил в Норвегию.

Командор развалился в кресле и положил ноги на стол, сбросив башмаки. Он сухо произносит:

— … я на тебя. Ты лжешь нагло и глупо. Шведский король — простофиля, но не совсем тупой. Когда он замышлял свой поход, у него были советники получше тебя. Сказать тебе одну вещь? Ты мне больше не нужен. Теперь никакая сила на свете не помешает мне прислуживать за столом королю. Надобность в тебе отпала. Я высажу тебя на берег.

Он откидывается назад, громко и раскатисто смеется, хватает серебряный колокольчик и вызывает Кольда, гордясь собственной добротой. Темные глаза его переливаются насмешливыми искорками при мысли о том, что он раскусил измышления пленника. Входит Кольд.

— Сними с него эти дерьмовые оковы, — говорит Гроза Каттегата. — Вытряхни из его штанов оставшиеся монеты. Я знаю, что у него между ногами привязан мешочек. И вели двум матросам отвезти эту падаль на берег. Но не давать ему с собой ни есть, ни пить! Есть и пить! — кричит он, сверля Кольда грозным взглядом.

— Сию минуту, господин командор! Сию минуту!

Вскоре пленника фон Стерсена доставляют на лодке на берег и высаживают на мысу, предоставляя ковылять восвояси.

Затем «Белый Орел» проходит мимо маленького дома — мирная, покойная картина, не видно ни души. А впрочем, вот какой-то старик уныло бредет через двор. У стены дома свалены доски. Похоже, старик занят тем, что сколачивает гроб.

Неподалеку стоит и блеет барашек. Кольд строго подзывает Лузгу, который уже вступил в должность побегушки камердинера. Лузга недоволен полученным приказанием, но вынужден подчиниться. Садится в лодку — корабли идут медленно, и до берега рукой подать, — закалывает барашка и тащит в лодку. Возвращается с добычей на фрегат.

Будет мясо командору.

Суда следуют одно за другим, сильные руки работают веслами на галерах и шлюпках, скоро первые корабли выйдут в открытое море и ветер наполнит широкие паруса. Гротам-бизаням тоже досталось, но парусный мастер лихорадочно трудится, чиня то, что еще поддается починке. Плотники приводят в порядок рангоут, насколько это можно сделать на ходу. Через два-три дня Гроза Каттегата вернется победителем в Копенгаген.