Вячик почему-то развеселился. Усилием мысли он, вытащив из холодильника и поставив на пол тарелку с котлетами, стал метать их оттуда на сковородку. Не всегда удачно. Одна котлета, к примеру, ударилась в стену и приклеилась к ней. Еще две упали за плиту. Зато три остальные попали куда следует, и Вячик принялся искать в холодильнике сливочное масло, чтобы котлеты не пригорели.

– Вячик, – окликнула его мама. Она уже минут пять стояла сзади, но Вячик, в азарте созидания, ее не заметил. – Вячик, перестань двигать вещи.

– Мама, – обрадовался Вячик, – ты видела, как я это делаю?

– К сожалению, да, – кивнула мама. Она проникла в кухню, стараясь не ступить в лужу, и первым делом почему-то стала ножом соскабливать с кафеля приклеившуюся котлету. – Сейчас же прекрати это безобразие.

– Мама, это все пустяки, – сказал Вячик. – Мы уберем в пять минут. Но ведь ты не будешь теперь возражать?

– Против чего?

– Против существования телекинеза.

– Нет, милый, буду, – настаивала мама. – Кстати, большое спасибо за чудесный портфель. Мне приятно, что ты обо мне тоже иногда думал.

– Почему иногда? – Вячик оттащил кресло из кухни и достал половую тряпку.

– Кстати, – сказала мама, – ты совершаешь ошибку.

– О чем ты говоришь, мама?

– Я уже звонила Марии Петровне…

– Ах, уже…

Кухня являла собой прискорбное зрелище плодов мальчишеского хулиганства. Вячик отметил это с некоторым удивлением, словно сам не имел к тому отношения.

– У меня вызывает отвращение тот цинизм, с которым эта юная особа пыталась тебя окрутить.

– Мама, перестань, ради бога! Мне уже не десять лет…

– Ему не десять лет, – повторила мама сурово и обвела рукой кухню. – Ему не десять лет…

– Но неужели ты не видишь, что я все это сделал на расстоянии? Не двигаясь с места?

– Любое достижение человеческого разума, – продолжала мама, – имеет смысл лишь в случае, если оно может принести пользу человечеству в целом. Я полагаю, что она в самом деле полностью закружила твою, к сожалению, нестойкую голову…

– Но ты же видела!

– Надеюсь, что ты никогда больше не будешь этим заниматься.

Вячик махнул рукой и ушел из кухни. Он с грустью подумал о том, что все его споры с мамой кончаются тем, что он машет рукой и уходит.

Вернувшись в комнату, Вячик с неприязнью поглядел на самоуверенный портфель, расположившийся на столе, и велел ему убраться со стола, но портфель, конечно, не послушался. Вячик присел на корточки перед чемоданом, вытащил из него горсть фотографических кассет. Он же обещал Люде!

– Мама! – крикнул он. – Я пойду сдам пленки проявлять.

– Что за спешка?

– Я восемь пленок в Англии отснял.

– Архитектурные достопримечательности?

– Там все есть. И достопримечательности, и люди…

– Еще чего не хватало! В день приезда из-за рубежа! Ты никуда не пойдешь!

Мать всегда поощряла увлечение Вячика фотографией. Но не сейчас. У нее были все основания полагать, что Вячика в данный момент волнуют не исторические памятники Лондона, а физиономия той особы. А это следовало пресечь.

– Я пошел, – сказал Вячик. И настроение сразу исправилось. В бунте самое трудное – начало.

Мать не ответила, и ее молчание было красноречивее гневного монолога.

На лестнице Вячика встретила соседка и вместо того, чтобы поздороваться, прижалась к стене. Вячик не заметил ее. Он отстраненно улыбался. А перед ним в воздухе, подобно птичьей стайке, плыли восемь фотографических кассет.

Шум за стеной

Елизавета Ивановна отлично помнила темный длинный коридор на послевоенном Арбате, над зоомагазином, комнату, в которой умещались она сама, Наташа, Володя и мама, запахи шумной коммунальной кухни, выползающие в коридор, утренний кашель соседа, причитания соседки Тани и хриплый рокот бачка в уборной. Тогда собственная кухня казалась недостижимым символом житейской независимости.

Квартира на Арбате давно уж провалилась в воспоминании, после нее были другие, отдельные, но почему-то в последние месяцы Елизавете Ивановне снилась именно та, арбатская, гулкая кухня. Может быть, потому, что впервые в жизни Елизавета Ивановна осталась одна, если не считать пятилетней Сашеньки – внучки. Наташа, оставив Сашеньку, уехала на полгода к мужу.

Нет, не по кухне тосковала Елизавета Ивановна – просто в такой форме ютилась в ней грусть по соседскому общению, по людям.

Обычно в новых домах быстро создаются отношения некоторой близости (у вас соли щепотки не найдется?), ограниченные лестничной площадкой. Две двери по одну сторону лифта, две – по другую. Но, как назло, на той стороне одна квартира так и не занята, наверное, держали в резерве, а во второй жила странная молодая чета. Эти молодожены вечно куда-то спешили, не ходили, а мелькали, не говорили, а кидались междометиями – то в кино бегут, то в туристский поход на байдарках. Другой сосед был фигурой таинственной. Он так тихо крался к своей двери, что Елизавета Ивановна не была уверена, всегда ли он здесь живет или только изредка заходит. Хотя, вернее всего, он скрывался дома: если зайти в ванную, то слышно, как за стенкой у соседа раздается шум. Иногда похоже на завывание ветра, иногда словно водопад, иногда как будто море накатывается на берег, а чаще всего похоже на станок. Возможно, сосед был кустарем, хотя доброй Елизавете Ивановне хотелось, чтобы он был изобретателем.

Вечером раздался звонок в дверь. Елизавета Ивановна опрометью бросилась к двери, ложку уронила, чуть не разбудила Сашеньку. Ей показалось, что это приехал Володя, соскучился по матери. Может же так случиться? Оказалось – сосед. В халате, сандалии на босу ногу.

– Ах! – сказал он, уловив на живом лице Елизаветы Ивановны разочарование. – Не обессудьте. Здравствуйте. И еще раз простите за беспокойство. У вас электрического фонарика не найдется?

Лицо у него было загорелое, почти молодое, улыбчивое. Но когда улыбка сходила – как сейчас, – становилось оно полосатым, как у дикого индейца. Получалось так оттого, что морщины на нем, спрятанные при улыбке, расходились и там, внутри, оказывалась белая кожа. Это значит, что сосед часто улыбается.

– У меня нет фонаря.

– Нет фонаря. – Сосед улыбнулся шире прежнего. – Как же так, нет фонаря? А я вот свой посеял. Ну вы уж меня извините…

Вроде бы ему надо уйти, а он медлил, топтался в дверях, словно ждал, что его пригласят. А Елизавета Ивановна так была разочарована, что это не Володя, а сосед, что и не пригласила заходить.

Сосед ушел. Елизавета Ивановна вернулась в комнату. Сашенька спала. Неладно получилось – сама хотела дружить с соседями, а когда один пришел, почти прогнала.

На следующий день, когда вела Сашеньку из детского сада, Елизавета Ивановна встретила соседа у подъезда. Тот спешил домой с удочками через плечо.

– С рыбалки? – спросила весело Елизавета Ивановна.

Сосед как-то не сразу сообразил, что к чему. Поглядел на удочки, пожал плечами, а Елизавета Ивановна уже поняла, что сморозила глупость, – кто же ходит на рыбалку без ведра или бидона, чтобы складывать пойманную рыбу?

– Нет, – сказал сосед, – вы уж простите, я на рыбалку попозже пойду.

Они задержались у подъезда, пропуская друг дружку вперед. Потом Сашенька обогнала взрослых, побежала к двери.

– Ну иди же, бабушка!

– Это ваша? – спросил сосед.

– Внучка, – сказала Елизавета Ивановна. – Ей уже шестой год.

– Никогда бы не подумал, что у вас внучка. Вы так хорошо сохранились. Удивительно просто, да, удивительно…

– А вы заходите к нам как-нибудь, – сказала неожиданно для себя Елизавета Ивановна. – Чаю попьем…

– Ну что вы, как можно, – не то обрадовался, не то огорчился сосед. – Я же человек занятой, но спасибо.

Так Елизавета Ивановна и не поняла, ждать гостя или нет.

На следующий день сосед позвонил часов в восемь вечера. В руке раскачивался пластиковый пакет, в котором вздрагивала сильная серебристая, еще живая рыбина.