— Смиришься, неправда, — бурчал Кормильчик. Он подал мне знак итти вперед, и мы, осторожно передвигаясь, преградили зверю выход с площадки. Бык заволновался. Он будто вдруг понял, что попал в западню. Одно мгновенье, и в нем как бы воскресла уснувшая сила. Он стремительно бросился вперед к нам и со всего размаха ударил рогом о кедр, за которым едва успел скрыться Кормильчик. Рог от удара у основания сломался и, описав в воздухе круг, упал на снег. Зверь отскочил назад. Теперь он стоял в профиль ко мне, расставив задние ноги. Горящий злобой взгляд был по-прежнему полон решимости. Кормильчик, не торопясь, но все время с опаской поглядывая на зверя, снял котомку, достал аркан и набрал его небольшими кругами в руку. Затем он медленно вышел из-за кедра и ловким броском поймал быка. Одно мгновенье — и зверь заметался по площадке, он бросился в одну сторону, в другую, но конец аркана Петруха успел захлеснуть за кедр, и зверь, до хрипоты затянув на шее петлю, упал в снег. Казалось, наконец-то он сдался. Но вдруг бык вскочил и, подхваченный какой-то неудержимой силой, рванулся к обрыву. Что-то страшное, решительное блеснуло в его возбужденных глазах. Еще одно мгновенье, и мы видели, как он огромным прыжком бросился вперед. Аркан лопнул и зверь, свернувшись в комок, полетел в пропасть. Сейчас же снизу послышался грохот камней и треск сломанного дерева.

Мы спустились под утес и подошли близко к зверю. Он лежал комком, приваленный валежником и снегом. В его помутневших глазах теперь не было гнева и даже беспокойства. В них, как в зеркале, отображалось большое физическое страдание. Зверь умирал. Его дыхание становилось все реже, глаза скоро перестали закрываться, и мы видели, как погасла в них жизнь.

— Не покорился… — произнес тихо Кормильчик. Он достал кисет и, не торопясь, закурил.

В моей памяти остались надолго этот смертельный прыжок, черный неприветливый утес и умирающий на окровавленном снегу бык.

На другой день вечером мы добрались с живым грузом до маральника. Через час после того, как груженые сани въехали во двор, изюбры были освобождены, и мы видели, как они метались по маральнику.

Во время завтрака Максимыч сообщил:

— На прошлой неделе вывез я в поле падаль, устроил лабаз. Думал — волки придут. А волков этой зимой и днем с огнем не сыщешь.

И, пряча в усах улыбку, добавил:

— Сегодня ночью лиса там была…

Я насторожился.

— Подкараулим? — предложил Максимыч.

— Конечно! — подхватил я.

— А приходилось тебе бывать на лабазе? — спросил охотник.

— Нет, — сознался я.

— То-то! Слушай, что буду говорить, да на ус мотай.

И Максимыч начал посвящать меня в тайны охоты на лабазе.

— Самое главное — тишина. Кашлять и разговаривать нельзя, курить нельзя, ходить по снегу нельзя…

— Как же это не ходить? — перебил я.

Максимыч стукнул меня пальцем по лбу:

— Соображать надо! Зверь боится следов человека. А мы поедем верхом на конях, с седел заберемся на лабаз, кони же пойдут дальше. Понял?

Я кивнул головой, втайне досадуя, что сам не додумался до такой простой вещи.

На заходе солнца мы выехали из деревни. За спиной у Максимыча сидел сынишка Павка, — он должен был отвести коней обратно.

Долго ехали по полю, спустились к перелеску. Тут охотник молча показал в сторону: снег был прострочен ровным пунктиром лисьих следов.

В двух десятках шагов от падали росло несколько густых елок. Между ними был искусно замаскирован деревянный помост — лабаз. Мы взобрались туда, не слезая с седел.

И вот затихло вдали звяканье стремян, в сумерках расплылся горизонт. Среди елок прорезался рог луны. Мы остались одни среди тишины и безлюдья.

Максимыч долго усаживался, кутался в собачью доху, обламывал веточки. Я положил двустволку в развилину сучьев.

Подмораживало. Снег из розово-белого превратился в светлосиний. В поле, на дороге слышался скрип полозьев.

— Хочется курить, — чуть слышно шепнул я.

Максимыч погрозил пальцем.

Время тянулось медленно. Затекли согнутые ноги, стала ныть поясница. Хотелось спрыгнуть вниз, походить по хрустящему снегу.

Поле и перелесок окутала ночь. Напрягая зрение, мы всматривались вперед. Я взвел курки, удобнее положил ружье.

Шли часы. Лисицы не было. Мы устали прислушиваться к случайным шорохам и уж не вздрагивали, когда мимо бесшумно проносилась сова.

— Не придет, — махнул рукой Максимыч и, прислонясь спиной к стволу дерева, задремал. Я последовал его примеру.

На восходе солнца подъехал Павка. Мы опустились в седла, с наслаждением стали на стременах.

— В чем же дело? — недоумевал Максимыч.

Отъехали в сторону, и нам сразу бросился в глаза свежий лисий след. Он тянулся прямо к падали, затем круто поворачивал и снова скрывался в перелеске.

— Чего-то испугалась, — сказал Максимыч.

Он подумал, присвистнул и, оборачиваясь ко мне, укоризненно покачал головой:

— А еще охотник…

Я посмотрел вниз. Там, где лиса бросилась в сторону, на снегу лежала спичка.

— Ты? — спросил Максимыч.

— Да, — ответил я, вспомнив с досадой, что вчера вечером, закуривая по дороге, бросил там спичку.

— Лисица-то хитрее вас оказалась, — весело хохотал Павка.

Перед Новым годом я вскинул на плечо ружье, встал на лыжи и пошел в лес. Кто знает, может быть там меня ожидает удача, и я на Новый год украшу свой стол какой-нибудь дичиной. Это совсем неплохо в трудные военные годы…