— Потому что я идиот, — ответил Поль.

— Ну-ну, зачем же так! — возразил Карье, вставая.

Он надел пальто и сказал, что будет звонить. После его ухода Поль несколько минут шагал по комнате, перебирая одну за другой невнятные мысли, и этот двойной круговорот, физический и топологический, привел его к решению лечь и подниматься с постели как можно реже.

Время шло, а Карье все не появлялся. Поль наблюдал из постели за бледным, медленно ползущим лучиком света возле окна. Его движение, сперва совершенно незаметное, становилось все более явным, если не отрывать от него глаз, и чем дольше за ним следили, тем быстрее, казалось, он перемещался. Это был один из тех дней, когда можно интересоваться только такими явлениями, да и то не всегда.

Тусклая полоска света встретила на своем пути телефон, стоявший на полу, который тут же зазвонил, словно она вернула его к жизни. Поль дал ему по-трезвонить некоторое время, затем сполз на животе с кровати, дотянулся до аппарата и уволок его обратно в постель, как уволакивают заложника.

Звонила Вера, она хотела прийти, но Поль сказал, что лежит в постели. Она засмеялась, сказала, что ляжет рядом, но Поль объявил, что болен. Она предложила поухаживать за ним, но он ее отговорил: эта болезнь терапевтическим путем не лечится. «Ты просто не хочешь меня видеть», — сказала она. «Да нет, тут другое», — ответил он. Тогда она попросила его рассказать продолжение истории, и Поль прерывистым голосом поведал, что случилось с того момента, как Форсайт и Макгрегор, с ногтями, вырванными палачами Мохаммед-хана, оправлялись от пережитых потрясений в своей камере, устраивая тараканьи бега, а Стоун-младший, еще в начале соблазненный шпионкой Таней, предал Стоуна-старшего. После этого начинается заключительный штурм, и Макгрегор бежит из тюрьмы, разработав рискованный план взрыва оружейных складов магараджи. План этот почти безнадежен. Удастся ли Макгрегору осуществить его?

— Ну а ты как считаешь? — спросил Поль. — Удастся или нет? Твое мнение?

— Он на это способен, — подумав, сказала Вера, — но план очень опасный. Ладно, позвоню завтра, расскажешь мне продолжение.

— Только не слишком рано, — предупредил Поль,

— я сейчас много сплю.

Положив трубку, он подсчитал, сколько времени занял его рассказ, взяв за основу расстояние, которое покрыл за это время хилый лучик света, пролезший между штор, и установил аппарат на пути его дальнейшего следования. Когда, чуть позже, лучик вторично подобрался к телефону, тот опять мгновенно зазвонил. Поль пришел к выводу, что аппарат наверняка светочувствителен.

— Вы уезжаете завтра утром, — объявил Карье. — Надеюсь, вы готовы.

— Ну... можно сказать, да, — выговорил Поль.

Пять дней спустя, одолев сложный, многопосадочный маршрут, Поль высадился на аэродроме маленького городка, расположенного в окрестностях Брисбена. С аэродрома он поехал на почту, где его ждал конверт на имя Донахью, который он получил, предъявив один из паспортов, лежавших в черной пластиковой папочке для документов. В конверте лежал билет на поезд, который шел в другой маленький городок, под названием Тувумба; на оборотной стороне билета был указан адрес кинотеатра «Курзал». Поль спросил у служащего почты, как пройти к железнодорожной станции.

Прибыв в Тувумбу, он отправился по означенному адресу, но на месте кинотеатра зияла пустота, если не считать кучи обломков на земле. Отсутствие здания образовывало почти непристойную дыру в ряду невысоких жилых домов; оно шокировало, как пустой проем в сверкающем ряду хорошо начищенных зубов. Прохожий сообщил ему, что «Курзал» снесли еще несколько недель назад. Поль постоял с минутку на пустыре, медленно обводя взглядом окрестности и словно призывая их в свидетели своей растерянности. Вдруг он заметил в конце улицы регулировщика в новеньком мундире; полицейский управлял движением жиденькой вереницы длинных лимузинов и грузовиков. В этот послеполуденный час жара была нестерпимой. Солнце обрушивало на австралийский восток ослепительно белые тяжелые волны зноя; казалось, оно висит прямо над крышами домов. Поль снял пиджак, забросил его на плечо и пошел к новенькому мундиру. Асфальт плавился и облеплял его туфли, усугубляя земное притяжение.

Полицейский был гладко выбрит. Поль спросил его — по-английски, без всякой надежды на успех, где можно найти бывшего владельца «Курзала». Полицейский осклабился, показав два ряда безупречно белых зубов, и указал на внушительный «Нортон», припаркованный у обочины.

— Это я и есть, — сказал он. — Меня зовут Сэм.

— А меня Блез, — ответил Поль.

Он последовал за Сэмом и сел на заднее сиденье мотоцикла. Они рванули с места под вой автомобильных гудков, вздымая на своем пути густые облака желтой пыли.

На следующий день они летели над Тихим океаном в самолете-такси того же цвета, что пыль в Тувумбе. Чтобы управлять самолетом, Сэм сменил мундир на полотняные кремовые брюки, цветастую рубашку с короткими рукавами и бейсболку с длиннющим козырьком.

— Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

— Никогда, — ответил Поль.

— Я тоже, — сказал Сэм, — но всему можно научиться. Две недели назад я и на самолете-то еще не летал.

— А что же вы делали?

— Сидел в тюрьме, — объяснил Сэм. — За убийство и подстрекательство к убийству. Мне светило по крайней мере лет тридцать. Но, спасибо, вы приехали.

— Не стоит благодарности, — сказал Поль. — Вы знакомы с Карье?

— С Карье? — повторил Сэм.

— Это тот тип, что послал меня в Тувумбу. Вы должны его знать.

— Не думаю. Того типа, что прислал меня сюда, звали Паркинсон. Вы знакомы с Паркинсоном?

— Это имя мне ровно ничего не говорит, — ответил Поль. — Я знаю только Карье.

— Ну все равно, это один и тот же, — заключил Сэм.

Поль отпустил по этому поводу несколько шуточек, но тут Сэм объявил, что они уже подлетают. Поль надел парашют и очень внимательно выслушал инструкции Сэма по его использованию. С высоты полета океан казался застывшим, и только редкие пенные гребешки на миг обозначали движение и очертания волн. Вскоре они заметили под собой маленький островок округлой формы.

— Это здесь, — сказал Сэм. — Приготовьтесь, я подам вам знак.

Самолет снизился и начал описывать круги над островом. По сигналу Сэма Поль сдвинул скользящую дверцу бортового люка. Он взглянул вниз и торопливо отступил.

— Слушайте, я не уверен, что смогу...

— Давайте, — крикнул Сэм. — А то Паркинсон рассердится.

— Да знаю, — сказал Поль. — Ох, знаю!

Он быстро перебрал в голове все возможные средства умереть на месте, лишь бы не прыгать, но не нашел ни одного подходящего. Впрочем, ему не так уж хотелось умирать. И потом, если умирать, то самый верный способ — прыгнуть вниз. Мысли ускорили ход и спутались окончательно. Он рискнул снова бросить взгляд на круглый островок. Островок был там, как раз под ним. Поль закрыл глаза.

— Ну, пошел! — взревел Сэм.

19

Абель наводил порядок в своем шкафу. Шкаф был довольно объемистый, он занимал половину одной из трех комнат квартиры, которую Абель снимал на улице Могадор, и был набит множеством картонок, раздобытых в «Галери Лафайет». В них он складывал вещи, которые не использовал, но не решался выкинуть: старую одежду, старые газеты, старую утварь — в общем, все виды старья, распределенного либо по видам, либо по хронологическому принципу. В некоторых картонках лежали одни только пустые емкости: пузырьки из-под лекарств, баночки из-под варенья, флакончики из-под духов, коробки из-под сигар и разные футляры — словом, всевозможные упаковки, давно уже ничего не содержавшие, хотя Абелю они были дороги не меньше, чем заполненные.

Набив очередную коробку, обвязав ее веревочкой и снабдив этикеткой, Абель, как правило, больше ее уже не открывал. Хотя некоторые из этих вещей он, в нарушение данного закона, иногда и распаковывал в минуты печали, как возвращаются к чтению старых любимых книг. Среди таких вещей была и шляпная картонка, обнаруженная в гримерной Карлы; она занимала особое место, что объяснялось, в первую очередь, ее формой. И в самом деле, все прочие коробки, маленькие и большие, квадратные и прямоугольные, имели одно общее свойство, а именно являлись параллелепипедами, что позволяло укладывать их вплотную друг к дружке и таким образом экономить место в шкафу. Тогда как цилиндрическая форма картонки для головного убора сообщала ей несколько маргинальный характер. Но главное крылось, конечно, в другом.