Персоннета открыл дверцу лифта; в коридоре второго этажа тоже не было ни души, и он на цыпочках пошел к номеру 32. Тихонько стукнул в дверь раз, другой, третий — ответа не было. Зыркнув по сторонам, — точь-в-точь пальмовая крыса на обочине шоссе! — он осторожно взялся за ручку и бесшумно повернул ее. Уверенный, что ручка не поддастся, он заранее нащупал в кармане связку ключей, а на связке отмычку, способную отпереть любой замок. Но едва ручка сделала четверть оборота, как дверь открылась словно сама собой. Сунув руку в правый карман, Персоннета взялся на всякий случай за маленький пистолет.

Пройдя через темноватую прихожую, где только и было что две пустые вешалки на стене, Персоннета попал в большую просторную гостиную. Задернутые портьеры, аккуратно расставленная мебель: ни малейших следов чьего-либо обитания. Дверь справа, без сомнения, вела в спальню; так оно и оказалось, но и здесь никого не было. Сыщик задумчиво огляделся: ничего примечательного, никаких предметов личного обихода. Он обшарил все полки, ящики, корзинки для мусора и не обнаружил ни спичечного коробка, ни шпилек, ни квитанций, ни проспектов, ни скомканных билетов — ни одной из тех мелочей, которые обычно оставляют после себя постояльцы гостиницы. Ни одного окурка — все пепельницы вычищены. Он открыл многочисленные стенные шкафы — безрезультатно, лишь в последнем на верхней полке лежали стопкой ткани, купленные Глорией, когда она в послеобеденные часы от нечего делать слонялась по лавкам. Персоннета развернул их одну за другой, но нет, они ни о чем не говорили. Абсолютно ни о чем. В порыве разочарования ему вдруг страстно захотелось искромсать один из этих отрезов, затем, в порыве другого, менее определенного чувства ему пришло в голову преподнести ткань Донасьенне, однако он тут же подавил оба эти желания.

Предчувствуя, что и в ванной не найдется ни единого волоска, Персоннета осмотрел ее лишь для проформы и вернулся в гостиную. Здесь стояла мертвая тишь, которую только подчеркивал отдаленный гул улицы. Из номера вынесли все лишнее, он явно был тщательно прибран, но, казалось, прибран совсем недавно: в воздухе еще витали слабые ароматы духов, отзвуки слов, вздохов и стука высоких каблучков.

За спиной Персоннета тихо кашлянули, и он живо обернулся: на него вопросительно глядел слуга с половой тряпкой в одной руке и ведром в другой. Он задал какой-то вопрос, Персоннета, не поняв, переспросил. Бой хотел узнать, можно ли ему начать уборку. Персоннета считал, что комната и без того вылизана чересчур старательно, но все же ответил:

— Конечно, конечно, начинайте. Я как раз собирался уходить.

Донасьенна дремала на заднем сиденье «амбассадора», местный шофер и вовсе спал, склонив голову на руль; этот двойной интимный сон наводил на мысль, что девушка все-таки отказалась от своих разведывательных планов. Однако такая гипотеза не пришла в голову Персоннета; он слегка тронул Донасьенну за плечо и, когда та открыла глаза, сообщил:

— Увы! Кажется, мы опять ее упустили.

20

Донасьенна позвонила Сальвадору утром следующего дня, часов около девяти, из «Ксерокса-телекса-факса», расположенного близко от «Космополитен-клуба». Тридцать градусов в тени, уже установившиеся в городе этим утром, тотчас подпрыгнули до пятидесяти в этой стеклянной клетушке с оцинкованной крышей, и Донасьенна обливалась потом, тогда как столь далекий Париж еще пребывал в ледяной тьме, ибо тамошняя поздняя ночь только собиралась перейти в раннее утро. Сальвадор наверняка еще не проснулся, но девушка не испытывала ни малейших угрызений совести, собираясь разбудить его. Впрочем, Сальвадор не спал. Более того, он даже не ложился.

Пьяный в дым, Сальвадор неимоверными усилиями удерживал себя в сидячем положении у заваленного бумагами стола, вцепившись в его край обеими руками. Прямо перед ним на большом глянцевом листе с многочисленными отпечатками стаканов, напоминающими сплетенные олимпийские кольца (также мертвецки пьяные), были криво нацарапаны несколько слов: прилагательные «черноволосые» и «белокурые» (одно над другим), а напротив них существительные «сигареты» и «пиво»; сложная система стрелок и кривых соединяла обе эти колонки. В верхнем правом углу сиротливо притулилось в скобках слово «рыжие», поставленное под сомнение вопросительным знаком.

В общем, было видно, что изыскания Сальвадора безнадежно зашли в тупик. Из транзистора, стоявшего на уголке стола, непрерывной чередой лились монотонные и еле слышные индийские мелодии.

— А, это ты, — промямлил Сальвадор, взяв трубку. — Очень кстати, мне тут так одиноко. Ты где? Может, подскочишь сюда, а?

Донасьенна возвела глаза к оцинкованной крыше.

— Слушай, мы опять ее упустили, — сообщила она. — С ума сойти, ну никак не изловить эту девицу, хоть тресни!

— Да-а-а, — вяло протянул Сальвадор. — Ну, наплевать. Обойдемся. Слушай, приезжай ко мне.

— Не будь идиотом! — вскричала Донасьенна. — Что ты болтаешь? Я нахожусь за шесть тысяч километров от тебя, я подыхаю от жары, и мне все это уже обрыдло, ясно?

— Ясно, ясно, — лепетал Сальвадор, не понимая ни слова и отодвигая трубку подальше от уха, чтобы наполнить стакан. — Мне тоже… тоже все-все обрыдло, знаешь ли… больше чем обрыдло. Причем больше чем обрыдло — это еще слабо сказано.

— Ладно, — уже мягче ответила Донасьенна. — Но ты все же работаешь там или как? Есть прогресс?

— Нет никакого прогресса, — сознался Сальвадор. — Я топчусь на месте, но мне на это наплевать. Наплевать, ты понимаешь? — повторил он с неожиданным энтузиазмом. — А что, ты и вправду не можешь приехать?

— Нет, — со вздохом сказала девушка, — во всяком случае, сейчас. Ладно, я перезвоню.

— Постой, погоди минутку! — взывал Сальвадор в ночном мраке еще долго после того, как Донасьенна повесила трубку, вышла из кабины и села в «амбассадор» к ожидавшему ее Персоннета.

— Ну, что он сказал? — поинтересовался тот.

— Да ничего, — ответила Донасьенна. — По-моему, он сильно не в форме. Но куда же могла подеваться эта идиотка? — добавила она сквозь зубы.

А «идиотка» наивно думала, что ее оставят в покое, как только она выполнит свою миссию. Приехав в Бомбей, она остановилась в гостинице «Сюпрем»; номер был ужасный — ни кондиционера, ни телевизора, душ с цементным полом, всего одно кресло, и то из жесткого дерматина, один стол да тумбочка, в ящик которой Глория сунула пакет, доверенный ей Гопалом; это был сверток, тщательно обмотанный скотчем, размером с кирпич, но на ощупь мягкий, податливый, словно в нем была вода, аптекарский гель или воздух. Потом она набрала номер, записанный доктором на уголке рецептурного бланка — 2021947, В. Р. Мупанар. Аппарат был допотопный, явно поставленный еще при англичанах, и его диск вращался с раздражающей медлительностью отравленного таракана; но все же через несколько минут на другом конце провода раздались гудки и кто-то снял трубку.

Вероятно, это было какое-то крупное предприятие: когда Глория попросила к телефону господина Мупанара, пронзительный женский голос велел ей не класть трубку. Раздался щелчок. После чего другой, более низкий женский голос отдал то же распоряжение. Снова щелчок. Затем юношеский голос, певучий, но нетвердый, сказал что-то, кончившееся двойным щелчком, и трубку взял другой мужчина, явно зрелый и уверенный в себе, очевидно сидевший не на секретарском стульчике, а в удобном чиновничьем кресле; этот пожелал узнать все — имя, фамилию, по чьей рекомендации. Услышав имя Гопала, он тоже попросил не класть трубку. Последовал тройной щелчок, затем громкий гудок.

Раздался новый женский голос — деловой, сухой, присущий секретарям дирекции, — а за ним двойной гудок.

И наконец в трубке послышался мужской, более приветливый и жизнерадостный голос, принадлежавший, слава богу, самому В. Р. Мупанару.

— Ах, Гопал! — воскликнул он. — Ну как же, как же! Хотя постойте — это Гопал из Хайдарабада или с улицы ТТК?

— Понятия не имею, — ответила Глория. — Знаю только, что у него клиника на улице Пагоды Каранисварар.