В клубном баре она наконец свела знакомство с несколькими европейцами, жившими здесь постоянно или временно, в основном английскими подданными, представителями разных фирм; был среди них и агент по страхованию драгоценностей короны, и коммивояжер парфюмерного торгового дома, и инженер по тормозным устройствам — механизмам, совершенно неизвестным и нежеланным на этих широтах, где предпочитают громкие клаксоны, а следовательно, представляющим собой огромный потенциальный рынок сбыта.
Но Глория проводила в баре мало времени. По вечерам, стараясь оттянуть, как только возможно, начало борьбы с бессонницей, она сидела на берегу пруда, у ворот отеля. Жабы, наглотавшись за день всевозможных насекомых, теперь мирно переваривали добычу, распевая хором свои жабьи гимны. Для исполнения они разделялись на три голоса: одни подражали жужжанию насекомых, другие — полицейской сирене, третьи — азбуке Морзе. Хор звучал мощно и слаженно, без единой паузы; морзянка и полиция — в октаву, а низкое пыхтение трансформаторной будки выполняло двойную роль — непрерывного баса и камертона. Иногда какой-нибудь пернатый солист, забравшийся в гущу дождевого дерева, перебивал эти жабьи хоралы коротенькой мелодичной трелью. Послушав с четверть часика этот концерт, Глория шла спать.
Тем не менее мужчины звали ее то туда, то сюда, и она изредка принимала приглашения. По вторникам английские подданные устраивали вечеринки, где танцевали кейк-уок в «адидасах» и бермудах, пыхтя и потея от жары на террасе между столиками, загроможденными бутылками. Как-то вечером один-единственный раз Глория расслабилась и позволила себе пропустить пять-шесть стаканчиков подряд.
Затем она вернулась пьяная в дым к себе в «Космополитен-клуб». Целую вечность копалась в сумочке, ища ключ, еще вечность нашаривала скважину, а потом, войдя в номер, выключатель ночника. И тут же вскрикнула от ужаса: в полутьме ей почудилось, что на кровати лежит чье-то маленькое продолговатое тельце. Она попыталась урезонить себя: ну ты и набралась, бедная моя старушка! Ан нет: при стуке закрывшейся двери тельце резко выпрямилось, несгибаемое, как правосудие, скрестило руки на груди и устремило на нее мрачный взгляд.
— Тебе известно, который час? — вскричал Бельяр. — Ты думаешь, это прилично — возвращаться домой в такое время?
— Идиот ненормальный! — простонала Глория. — Как же ты меня напугал!
— И это только цветочки! — взвизгнул карлик тоном выше. — Я чувствую, ты тут совсем распустилась. Ну да ничего, теперь я все возьму в свои руки, вот увидишь.
— Нет, ей-богу, ты идиот, — повторила Глория, нацеливаясь в темноте на кресло, и упала в него, прикрыв рукой глаза.
— Попрошу выбирать выражения! — отчеканил Бельяр сухо, но уже чуть менее уверенно.
— А тебе не кажется, что следовало бы меня предупредить? — спросила Глория, с трудом выбираясь из кресла, чтобы налить себе последний стаканчик.
— Я не шучу! — сердито прикрикнул на нее Бельяр, тыча пальцем в стакан, а потом грозя ей тем же пальцем. — Теперь я займусь тобой вплотную.
— Ну конечно, тебе легко говорить! — хихикнула Глория. — Сперва ты где-то пропадаешь, а теперь вдруг свалился как снег на голову. Вот когда ты нужен, тебя днем с огнем не сыщешь. Да за это время я могла десять раз подохнуть!
— Я прихожу когда могу, — проворчал карлик, быстро сбавив тон. — Ты думаешь, мне больше делать нечего? Посмотри, как я выгляжу. Все эти перелеты, часовые пояса и прочее — если тебе кажется, что это меня забавляет, то ты, милочка, ошибаешься, — добавил он, извлекая из кармана крошечное зеркальце. — Боже мой, ты погляди, какой ужасный вид!
И в самом деле, он был бледен и растрепан, костюмчик смят, галстук и шнурки развязались. Вдобавок он оброс щетиной.
— О-о-о, не могу больше! — простонал он, падая на кровать. Глория смочила ему виски спиртным из своего стакана; карлик валялся на постели в бессильной позе дешевой тряпичной куклы.
— Так чем же ты занимался все это время? — спросила она. — И где был? Неужели остался в Сиднее?
— Дай мне поспать, — буркнул, зевая, Бельяр. — Мне необходимо забыться сном.
— Везет же некоторым, — вздохнула Глория. — Я вот теперь почти не смыкаю глаз. Знал бы ты, как я мучаюсь по ночам.
— Я займусь и этим, — проворчал Бельяр. — Только с завтрашнего дня.
— Болтай больше, — ответила Глория.
Наутро, когда она вышла из отеля, чтобы совершить обычную короткую прогулку по городу, Бельяр еще спал. Среди велорикш, дежуривших у входа в клуб, Глория в конце концов остановила свой выбор на экипаже, который выглядел намного лучше остальных: водитель явно заботился о его виде. Над рулем возвышалось нечто вроде маленького алтаря, украшенного горящими камфарными пирамидками, цветами и статуэтками, лобовое стекло было залеплено переводными картинками с изображениями местных божеств. Пара угольно-черных глаз, нарисованных сзади возле светоотражателей, оцепенело взирала на государственный лозунг — призыв к ограничению рождаемости, а под тентом, вдоль и поперек обклеенным скотчем, с обеих сторон пассажирского сиденья красовались два портрета одного и того же мужчины, вероятно актера или политика, а может и того и другого одновременно.
Сам рикша, по имени Санджив, был любезным пухленьким юношей в полотняных брюках и рубашке, с выцветшей розовой косынкой на шее. В первую же поездку он предложил Глории обслуживать исключительно ее одну. Волосы он брил наголо, только с макушки свисала длинная прядь, видимо оставленная на тот случай, чтобы его можно было вытащить из ада, если он туда угодит. Держался он приветливо и ровно, водил хорошо, счетчик у него всегда работал, экипаж приятно благоухал бальзамом, и Глория согласилась — почему бы и нет. Единственная проблема состояла в его хроническом насморке, заставлявшем беднягу непрерывно чихать и сморкаться на всех остановках у светофоров в свою розовую косынку, которая вдобавок служила ему головной повязкой, шарфом, поясом, компрессом, тряпкой для вытирания грязи, полотенцем, столовой салфеткой, продуктовой сумкой.
Когда Глория после обеда вернулась к себе в номер, она была бледна как смерть, и Бельяр не на шутку встревожился.
— Отдохни немного, — посоветовал он ей перед тем, как заснуть самому, — постарайся вздремнуть.
Глория и рада бы послушаться, но сон уже не шел к ней. То же самое случилось с наступлением ночи и повторялось каждую следующую ночь, так что в одно прекрасное утро она буквально впала в прострацию, не в силах даже шевельнуть пальцем.
Карлик, явно неспособный исцелить Глорию от этой напасти, только тем и занимался, что наверстывал собственный недобранный сон. И она проводила дни в одиночестве возле спящего Бельяра в комнате с задернутыми шторами — лежала вытянувшись на кровати, глядя широко открытыми глазами в потолок, ни о чем не думая и без конца считая обороты вентилятора.
В течение этих трех дней она будет выходить лишь на время еды, надевая черные очки и тупо уставившись сквозь них на опостылевший завтрак. Едва она вставала из-за стола, как дрозды налетали на остатки трапезы, вмиг расхватывали тосты, масло, джем с химическим запахом и взлетали на неподвижные лопасти вентилятора, чтобы там спокойно посмаковать свою добычу.
А однажды вечером в ресторане клуба Глория с ужасом обнаружила в столовой ложке, лежавшей возле тарелки, крайне беспокойного паука. Насекомое металось по кругу, не в силах выбраться наружу. Глория вздрогнула от гадливости и только миг спустя поняла, что видит в углублении ложки всего лишь отражение висящего над ее головой вентилятора.
Да, похоже, эти вентиляторы стали занимать слишком много места в ее жизни. Но лишь неделю спустя Глория, вконец истерзанная бессонницей, от которой ей уже мерещились в электрических лампочках огромные комары вместо нитей накаливания, забеспокоилась всерьез. Бельяр объявил, что не разбирается в таких вещах и умывает руки. Тогда Глория поделилась своими тревогами с боями.
Слуги относились к ней хорошо, им нравилась эта молодая женщина, она была улыбчивая, сдержанная, отнюдь не скупая и редко засиживалась в баре допоздна; они огорчились за нее. После долгого совещания муж госпитализированной вызвался шепнуть словечко управляющему. Беглая улыбка слегка перекосила безупречную линию усиков изысканного господина, который в конце концов записал на обороте своей визитки адрес местного эскулапа, работающего в клинике на улице Пагоды Каранисварар, дом 33, на углу оживленного торгового проспекта.