Малыш смотрел на мать умоляющими глазами. Рыдания его не утихали. Сама всхлипывая в скомканный платочек, она все же уловила момент, чтобы выскользнуть в коридор. Стенания ребенка стали просто нестерпимыми! Увещевания взрослых на него не действовали. Правда, иногда он вроде успокаивался, но лишь для того, чтобы зареветь с большей силой. Наконец, очевидно обессилев, он утих…

Наступила ночь. Я долго ворочался с боку на бок. Не скажу, что причиной этому была особая чувствительность, которой я не отличаюсь — но возобновившиеся всхлипывания малыша, правда, ставшие более однотонными, все-таки действовали на нервы. Однако в конце концов я заснул.

Бывает так, что просыпаешься даже от тишины. За окном неярко светила луна и на полу лежало ее сияние, оконными переплетами расчерченное на квадраты. А на фоне окна четко вырисовывался неподвижный силуэт Светлячка.

— Сивка-Бурка куда девался, а? — спросил тоненький детский голосок.

— Ускакал.

— А куда?

— В степь, — подумав, разъяснил Светлячок.

— Зачем в степь?

— Потому что там хорошо! Цветов много, воздух синий, а небо такое большое — как не знаю что… В два раза больше, чем в городе!

Дети замолчали. Вдруг собеседник Светлячка заныл тонко и жалобно.

— Ты чего? — осуждающе урезонил Светлячок.

— Больно-о…

— Терпи! — сурово заметил Светлячок. — Мне вон руку выправляли, аж дух захватывало. Но я не орал… А вдруг тебя на войне с фашистами ранило? Терпел бы?

Молчание длилось долго.

— Т-терпел, — после основательного раздумья сказал малыш. — Думаешь, только ты смелый?

Светлячок не ответил. Он медленно прошел мимо меня, бережно прижимая больную руку здоровой. При свете луны я увидел его широко открытые от боли глаза и по-взрослому жестко, в одну линию стиснутые губы. Отворив дверь, мальчик остановился в се проеме. Маленькая фигурка согнулась почти пополам, и до меня донесся его стон…

Я уже было поднялся, чтобы подойти к Светлячку, но через мгновение он снова был у кровати, на которой лежал малыш.

— Конфетку тебе дать? Сла-адкую…

Светлячок звучно почмокал губами.

— Не хо-очу!

— А пирожок?

Малыш промолчал.

— Чего хочешь? Говори!

— Мам-мочку!

— Она завтра придет. Мамы всегда приходят, когда надо.

— А к тебе мама приходит? — сразу утихнув, спросил малыш.

— Не, — еле слышно признался Светлячок. — Моя, говорят, померла… Но я все равно ее жду! Потому что она знает — у меня кроме нее никого нету… Мамы хорошие! Злые редко попадаются. А моя — самая лучшая изо всех… Как твоя, — спохватился он. — Они обе лучшие на свете!

Долгое молчание нарушил малыш:

— Что значит — померла?

— Это если насовсем пропадают. А моя, видать, уехала далеко-далеко. На Северный полюс. Или еще дальше. Только мне нарочно не говорят… Боятся, что к ней убегу, — совсем тихо добавил Светлячок.

Затаив дыхание, я боялся нарушить беседу мальчуганов. После продолжительной паузы малыш неожиданно всхлипнул.

— Рассказать тебе сказку про лошадь Савраску? — быстро спросил Светлячок.

— Какую Савраску? — живо заинтересовался малыш.

…Я задремал и не знаю, через какое время проснулся. За окном голубел рассвет.

— А почему он такой? — донесся от окна тонкий голосок малыша. — Великаны — они обязательно толстые?

Ответа Светлячка я не расслышал.

Утром раздался басовитый крик уборщицы тети Нюты, на чем свет стоит ругавшей кого-то в коридоре. Оказалось, что это Светлячок, вихрем пролетевший мимо, опрокинул ее ведро с грязной водой. А на кровати у окна, подложив кулачок под голову, сладко спал малыш, причмокивая во сие губами…

С уважением посмотрев на светляка, все еще лежавшего на моей ладони, я осторожно опустил его в траву. И ясный огонек загорелся снова.

А вокруг сияли и переливались тысячи светлячков! Вся земля была усыпана маленькими чистыми звездочками…

Согнувшись, командир роты пробежал под взрывом мины. Ход сообщения осыпало пахнувшей дымом землей. Стряхивая ее, ротный подергал головой и плечами, откинул вылинявшую плащ-палатку, которая вместо двери закрывала вход в землянку…

— По вашему приказанию прибыл! — привычно доложил он и, подогнув одеревеневшие колени, сел на ящик из-под консервов, служивший комбату и столом и стулом.

Командир батальона, откинувшись на складном топчане, который повсюду таскал за ним ординарец Филь, хмуро качнул головой. Одну его ногу украшал хромовый сапог. Другая, пяткой поставленная на распластанное голенище, была в шерстяном носке, грубо заштопанном тем же Филем. Командир батальона был высок, худ и угловат. Ротный знал, что пять месяцев назад, когда формировались, ему исполнилось двадцать девять лет. Но сейчас он походил на старца, погруженного в невеселые, дремотные думы…

Ротный вздохнул, вытряс из-за воротника шинели комки глины, тихо прокашлялся.

— Отступаем, — сообщил командир батальона и начал надевать сапог.

Он натягивал его, кряхтя и ругаясь сквозь зубы, а натянув, прижал носок к полу — осторожно, словно начиная путь по хрупкому речному льду. Гримаса боли исказила его лицо. Яростно матерясь, он сорвал сапог и швырнул в угол.

— Мозоль, гадость, замучила! — передохнув боль, пожаловался комбат. — Шагу сделать не могу!

И, чуть помолчав, добавил:

— Отходим, Садыков. Утречком. Приказ на отступление получил…

Комбат поднял глаза на носатое, источенное мелкими оспинами лицо командира второй роты, будто впервые видя, оглядел его широкую фигуру в коробом стоящей шинели, устало уточнил:

— Ясно?

За крошечным оконцем угасал невзрачный вечер. Двадцать шестой вечер непрерывных боев, отсеченных один от другого минутами грозно звенящей тишины…

Командир батальона встал, хромая, подошел к ротному почти вплотную.

— Я тебя вот зачем вызвал, Анбар, — сказал он и повел плечами, как бы умещая на них давящий груз. — Двоих человек надо. Настоящих воинов славной нашей армии…

— Для чего? — попытался выяснить командир роты.

И, столкнувшись взглядом со светло-голубыми, почти белыми глазами комбата, понял все.

— У меня девятнадцать человек, — пробормотал он. — Все, как один…

— Требуются особенные! — жестко оборвал комбат. — В батальоне осталось больше тридцати боевых единиц. Мой долг — вывести их целыми и невредимыми! Фрицы просто так не выпустят… Кто-то должен остаться. Такое любому не доверишь!

— Я старый солдат, — вымолвил Садыков, и лицо его помертвело. — Задачу понял… Назначьте меня.

— Шуткуешь? — снова резко перебил командир батальона. — Лишить подразделение командира — прав не имею. Не то — поручил бы. Лучшего и не надо… Твое предложение отменяется! По причине, сказанной выше… Кто есть еще?

Командир роты молчал, понурив голову в неопрятной матерчатой ушанке.

— Эх ты, нянька! — гаркнул комбат, намекая на прозвище, давно и плотно приставшее к бывшему школьному учителю Садыкову, известному неусыпной заботой о своих солдатах. — Каждый день по нескольку бойцов во вчерашние списываем, а он сопли раскидал!.. Войне до краю пока далеко. Придет час гнать фрица в обратную!

Голос его сорвался. Комбат постоял несколько мгновений, судорожно сжимая и разжимая кулаки.

— Когда идут сражения, кому-то судьбой назначено сгинуть… А мои чуть не сорок штыков понадобятся родной сторонушке! — стихая, договорил он. — Слушай, Анбар… Как этого долговязого кличут? У которого лапы здоровые, вроде моих? Ты в Березине все бегал со старшиной — ботинки ему отыскивал?

— Изя Молдавский? — тускло уточнил ротный.

Командир батальона согласно кивнул:

— Пришли ко мне!

— Не придет, — после короткого молчания ответил Садыков. — Скосил его снайпер. Час назад…

Комбат сел на топчан и принялся сворачивать «козью ножку». Махорка из его пальцев сыпалась мимо газетного лоскутка. Где-то неподалеку грохнул взрыв. И вслед за ним, как за рыком крупного пса, остервенелыми собачатами залились-затявкали пулеметные и автоматные очереди…