Епископ согласно кивнул.

– У меня создалось такое же впечатление. Собственно, в этом и состоит одна из причин, породивших мои сомнения в этом деле. Все показания на одно лицо. Нет элементов конфликта или противоречий. А святые, в большинстве своем, отличались весьма нелегким характером.

– Но присутствуют элементы секретности, – тихо добавил Мередит.

– Точно. – Епископ отпил вина, на мгновение задумался. – Словно одна часть населения убеждена, что он – святой, и хочет любыми средствами доказать свою правоту.

– А другая часть?

– Настроена ничего не говорить, ни за, ни против.

– Я еще не готов к такому выводу, – осторожно заметил Мередит. – Пока я недостаточно вник в это дело. Но показания, которые я успел прочесть, напыщены и далеки от реальности, словно свидетели говорят на новом для них языке.

– Так и есть! – воскликнул епископ. – Как это ни странно, мой друг, но вы затронули проблему, давно уже занимавшую меня: трудность свободного общения между духовенством и мирянами. Вместо того, чтобы сходить на нет, она возрастает и становится помехой для исцеляющей близости исповедальни. Корень зла, как мне кажется, заключается в следующем: церковь – суть теократия, руководимая кастой священнослужителей, к которой принадлежим и мы оба. У нас свой язык, иератический, если хотите, формальный, стилизованный, прекрасно приспособленный к правовым и теологическим рассуждениям. К сожалению, у нас есть своя риторика, которая, как и риторика политиков, многословна, но малодельна. Но мы не политики. Мы – учителя, носители истины, гарантирующей, как мы утверждаем, спасение человеческой души. Но как мы проповедуем эту истину? Мы произносим округлые фразы о вере и надежде, словно повторяя колдовские заклинания. Что есть вера? Прыжок с закрытыми глазами в объятия Бога. Сознательный акт воли, являющийся нашим единственным ответом на вопрос, откуда мы появились и куда идем. Что есть надежда? Доверие ребенка к руке, которая проведет мимо ужасных чудовищ, притаившихся во тьме. Мы проповедуем любовь и верность, словно это побасенки, рассказанные за чашкой чая, а не слившиеся в постели тела, не жаркие слова, выдохнутые в темноте, не мятущиеся в одиночестве души, влекомые к единению поцелуем. Мы проповедуем милосердие и сострадание, по редко объясняем, что за этими словами стоит и уход за лежащими больными, и омывание сифилитических язв. Мы обращаемся к людям каждое воскресенье, но не можем донести до них наши мысли, потому что забыли родной язык. Так было не всегда. Проповеди святого Бернардина из Сиены сегодня сочли бы нецензурными, но они достигали сердец, потому что в них звучала правда, острая, как меч, и вызывающая боль… – епископ осекся на полуслове и улыбнулся, как бы осуждая всплеск собственных чувств. Затем продолжил, уже более сдержанно: – В этом-то и беда, монсеньор. Мы не понимаем показания свидетелей, потому что они дают их на том же языке, на котором мы говорим с ними. От этого мало пользы и им, и нам.

– Так как же мне заставить их открыться? – тихо спросил Мередит.

– Обратитесь к ним на их языке, – ответил Аурелио, епископ Валенты. – Вы, как и они, родились inter faeces et urinam, и они удивятся, осознав, что вы не забыли его, а в удивлении, возможно, скажут вам правду.

Несколькими часами позже, когда обжигающие лучи солнца отражались от закрытых жалюзи, а благоразумные жители юга Италии дремали, пережидая жару, Блейз Мередит лежал на кровати, размышляя над словами епископа. Тот сказал правду, Мередит это понимал. Но слишком сильна была многолетняя привычка: пристойность выражений, напускная скромность, словно это кощунство – упоминать, к примеру, женское тело, из которого он появился на свет.

А ведь Христос употреблял обычные слова и выражения. Говорил языком простого люда, говорил о том, что все понимали и легко могли представить: о женщине, кричащей в родах, о толстых евнухах, слоняющихся по базарам, о женщине, которую не могли удовлетворить многие мужья, отчего она повернулась к мужчине, не состоящем с ней в браке. Он не прибегал к условностям, чтобы отгородиться от людей, которых сам и создал. Он ел с батраками, пил с гулящими девками и не избегал рук, ласкавших мужские тела в страсти тысяч ночей.

А Джакомо Нероне? Если он святой, то должен походить на своего создателя. Если нет, то должен быть человеком, и правда о нем будет сказана простым языком спальни и винного погребка.

Когда жара спала и вечерняя прохлада наконец-то проникла в комнату, Мередит постепенно начал осознавать суть поставленной перед ним задачи.

Несмотря на объявление в печати и назначение двух основных должностных лиц, до официального слушания дела было еще далеко. В ходе разбирательства всех свидетелей приводили к присяге, а их показания считались секретными. Так как не имело смысла терять время на легкомысленных и не желающих помогать людей, возникла необходимость предварительно провести с каждым из них личную беседу.

Часть свидетелей уже допросили Баттисту и Солтарелло, чьи записи находились у него на руках. Но то были местные священники, возможно, заинтересованные в том или ином исходе расследования. С ним же дело обстояло совсем по-другому. Иностранец, ватиканский чиновник, королевский прокурор. К нему изначально относились с подозрением и, учитывая жизненную важность вопроса, его ждала борьба с активной и влиятельной оппозицией.

Те, кто стоял за признание Джакомо Нероне святым, будут ограждать его от любой сомнительной информации. Если они дали показания в пользу Джакомо Нероне, то не изменят их и для адвоката дьявола, если только тот не найдет способа прижать их к стенке. Глупо, конечно, затевать интригу с Богом, но глупость и интриги процветали в церкви точно так же, как и в миру. Церковь состояла из мужчин и женщин, и даже святой дух не мог гарантировать безгрешность кого-либо из них.

По всему выходило, что наибольших результатов он мог достичь, разговорив тех, кто отказался дать показания местным священникам. Не так-то легко разобраться, почему некоторые люди не верят в святых и относятся к их культам, как к вредным религиозным пережиткам. Такие с радостью предоставят сведения, показывающие, что у популярного идола глиняные ноги. Другие верят в святых, но не хотели иметь с ними никаких дел. В их компании они чувствовали себя неловко, добродетели святых служили им постоянным укором. Нет большего упрямца, чем католик, не поладивший со своей совестью. Наконец, третьи, не будут сообщать сведения, благоприятные для кандидата, но порочащие их самих.

Далее предстояло найти этих людей. Как следовало из записей Баттисты и Солтарелло, положительная информация шла из более процветающей деревни, Джимелло Маджоре. Те же, кто отказался дать показания, жили в Джимелло Миноре. Различие слишком очевидное, чтобы не броситься в глаза, и столь искусственное, что поневоле вызывало вопросы. Мередит счел необходимым обсудить это с епископом при очередной встрече за обеденным столом.

Епископ ответил более чем осторожно:

– И меня более всего удивило это обстоятельство. Позвольте мне обрисовать фон происшедших событий. Две деревни, близнецы по названию, близнецы по сущности, прилепившиеся на склонах одной горы. Что они представляли собой до войны? Обычное калабрийское захолустье, полуразрушенные лачуги, населенные арендаторами вечно отсутствующих землевладельцев. Их отношение к окружающему миру и жизненный уровень ничем не отличались, если не считать того, что в Джимелло Миноре жила графиня де Санктис, которой принадлежат местные земли, – епископ улыбнулся. – Графиня – интересная женщина. Я бы хотел услышать ваше мнение о ней. В Джимелло Миноре вы будете ее гостем. Однако ее присутствие как тогда, так и теперь не оказывало никакого влияния на жизнь крестьян… Затем началась война. Мужчин призывного возраста забрали в армию, старики и женщины остались обрабатывать землю. Как вы увидите сами, земли там тощие, их плодородие ухудшается с каждым годом. С учетом государственного налога и доли землевладельцев, крестьянам оставалась самая малость. Очень часто в горах просто голодали. И вот… – руки епископа театрально взлетели в воздух, – в деревне появляется незнакомец, назвавшийся Джакомо Нероне. Что мы о нем знаем?