Рыбки в воде — рыбки в тесте на противне.

Не убрано, пыль даже под аквариумом — какая же ты после этого уборщица? Ну конечно, дома нужно чувствовать себя как дома, считаешь ты. Всем рассказываешь, что в таком месте нужно читать, спать, заваривать кофе и печь к нему пироги.

Вера, не надоело тебе перечитывать одни и те же книжки в одно и то же время года? Высушенные листочки-лепесточки внутри них скоро превратятся в пыльцу, в порошок. И потом, эти бесконечные архивы газет…

Новые книги Вера покупает ночью. Рецепты пирогов у неё сплошь все старые, новых ей не надо.

***

В школе носила красные бархатные ласины с по-китайски криво отпечатанными рисунками уток-понок, безразмерную жёлтую байку и два хвоста. В то время она считала себя эталоном привлекательности. Самое странное, что некоторые тоже так считали.

***

Не плачь, Вера, не ругайся так сильно, что разлила варенье, а потом ещё и сметану на этот свой журнал. Будет теперь тебе десертный журнал, это ведь не научная диссертация, единственная и от руки написанная растекающимися чернилами.

Расскажи лучше, как умудрилась колени так ободрать? На коленях пол мыла? Вряд ли. Где была? Пирог-то чей? Уже не важно, уже весь отравлен. Себя травишь дымом, а еду — пеплом. Безотходное производство и потребление.

Всё и так понятно: ты ползала перед ним на коленях, отрезала себе волосы и слала их в конверте на адрес того дома, где ты и он (заметь, не общее «вы»!) полгода вели здоровый образ жизни, находясь в далеко не здоровых отношениях.

***

Перешла в старшие классы и нашла себе новую жертву. Теперь она выглядела, как обычная отличница, стремящаяся быть неформальной. Это по-прежнему выглядело ужасно, но некоторые по-прежнему считали её красивой, однако сама она уже начала сомневаться. В диких приступах романтизма, последовавших после просмотра первого в своей жизни французского художественного фильма, она заморочила своему возлюбленному голову загадками, знаками и символами. Ничего не вышло.

***

Или шла ночью пьяная, ноги, злые на тебя за эти твои выходки, отказывались идти ровно и поднимать повыше колени. Потому ты упала, и колготки разинули рты на разбитых коленках. Что молчишь? Что, не так было?

Может быть, пирог пекла из чувства стыда, как наказание, как очищение, замаливание грехов? Всё ведь у тебя в порядке: работа есть, дом нашёлся, сама здоровая, и все близкие здоровы. Что же ты сегодня, что же куришь? Мобильник из рук не выпускаешь, кто тебе не звонит?

От этого твоего бесконечного чёрного-чёрного кофе слишком тошно. Ладно бы по утрам, может быть, на полдник ещё чашечку, но пить из чашки с облупившейся эмалью черноту по ночам — уже перебор. Сумасшедшая, хватит!

Куришь постоянно в тайне ото всех. Книги читаешь — куришь, пол моешь —  куришь, куришь в ванной (прикуриваешь там от ароматических свечей, которые закупаешь коробками; думаешь, никто не знает зачем?), куришь, когда насыпаешь корм своим рыбкам, и пепел падает в их открытые рты.

Ты влюблена? Разочарована? Устала? Тебе скучно? Ты ждёшь гостей? Собралась поужинать? Вера, отомри! Не стой, как истукан!

***

Встретила того самого, единственного, на одном балконе, где он читал сказки, а она читала телефонные справочники и газеты с объявлениями о работе. Они курили одну марку сигарет, сидели напротив друг друга: он в чёрной майке, а она в белой с надписью о принцессах. Навсегда запомнила кофейные глаза.

***

Не хочешь говорить, и не надо. Тебе же хуже. Догадалась-таки: наконец спать пошла. Что за манера: не чистить зубы по вечерам? Вер, давай, прекращай уже. Не дури. Не кури. Бог с ними, с твоими коленками, с твоим пепельно-рыбным пирогом, с больным ларингитом мобильником, с треснутой эмалью чашки и шершавыми руками с кровавым маникюром. Ложись, давай.

***

Ночью два сердца внутри неё остановились. Одно потому что разлюбило, а второе — потому что осталось без материнского.

Хирургия

В первую октябрьскую ночь, под прикрытием её, под её руководством и злым началом, летели стулья. Не видно, но слышно, как ноги стучали твёрдо и бешено по полу, и что-то громко падало, перебивая этот стук. Слой бетонного потолка резал острый, как скальпель, крик.

А несколько лет назад там мягко и весело топала ножками маленькая девочка, стонали пружинки дивана, и скрипели суставы двух влюблённых, отыгрывали концерты трио: дрель, молоток и пила. Иногда спускались за табуретками. Все четыре этажа снизу говорили «Будь здоров!» в ответ на взрывное чихание. Долго играл у них первый «Земфира» Земфиры, и ещё дольше переливался «Показать допустимый ход», слышный в левом углу холла, где пригрелся компьютер. Громкие боевики по ночам. Со временем присоединилось пыхтение стиральной машины. Слышалось: всё хорошо, и тихо, и уютно.

Затем мелкий топот превратился в поздний ночной грохот каблуков по кафельному полу и бетонным ступеням лестницы подъезда, детский смех — в истеричные вопли подросткового эгоизма и треск рвущихся родительских нервов, диван потерял голос, а может, и вовсе умер. Теперь больше спускались не за табуретками, а с просьбой о денежных билетах в алкоголеубежище. Через балкон летели кости бездомным собакам — остатки со стола, за которым ели тухлую семью с просроченным сроком годности. Накануне кого-то рвало в туалете.

И наконец, этой ночью прошла операция: безанестезийная ампутация чего-то (боюсь, это было сердце). Без подписанного заранее соглашения о последствиях хирургического вмешательства. Не врач, а мясник какой-то. Острый крик поцарапал несколько случайных и ни в чём не повинных — тех, до кого смог дотянуться. Последнее слово было за входной дверью, а потом шаги на лестничной площадке уже разговаривали сами с собой, ни к кому не обращаясь.

Утро, и ветер переставляет фигуры облаков на голубой доске. Пытается сдвинуть дома, навалился на окна и давит. Только его и слышно...

Кардиология

Она рвёт ему сердце медленно, мучительно. «Чик-чик» ножничками и «щип-щип» плоскогубцами. Потом аккуратненько ножичком вырезает из него ремешки и лямки, хлястики. Он корчится от невыносимости и продолжает её ласкать. От этих ласк её сердце сжимается-разжимается, а каждый поцелуй проходит прямо насквозь железными спицами.

Неврология

Как-то летом она приехала погостить к маме. Наверное, это был август, потому что именно в этом месяце в хорошую погоду по вечерам солнце имеет какой-то особый оттенок и структуру, и, проникая внутрь квартиры на четвёртом этаже сквозь избавленные от лишних занавесок южные окна, невозможно ярко меняет пространство комнат. В спальне кажется, будто ты в вечернем летнем лесу: вокруг тёплые позолоченные стволы деревьев. В другой комнате чувствуешь солнце только на ковре, отчего возникает мысль о расписном паркетном полу в бальном зале какого-нибудь замка. В кухне — ты внутри аквариума, плаваешь в мягкой жёлтой воде.

Так вот, она лежала на полу в замковой комнате и занималась обычными бесполезными делами, как вдруг — всё пространство, вся сказочная атмосфера взорвались электрическим рёвом. Тут же закричали от боли разрываемые дрелью цементные стены в квартире сверху. Как они мучились! Как стонали от точечных ран, которыми их усеивал этот робот-палач! Живодёр.

Она чувствовала всё это на себе: это её тело буравили. То голову, то грудь, то живот, то горло. И она не могла выйти из дома! Вот ужас-то! Не могла.