Михайловича от того поистине ужасного, мрачного настроения, продолжавшегося

иногда целую неделю, которое являлось неизбежным следствием каждого

припадка; меня же - от слез и страданий, которые я испытывала, присутствуя при

приступах этой ужасной болезни.

Один из наших вечеров, всегда мирных и веселых, прошел, совершенно

для нас неожиданно, очень бурно.

Случилось это в конце ноября. Федор Михайлович приехал, по

обыкновению, в семь часов, на этот раз чрезвычайно озябший. Выпив стакан

горячего чаю, он спросил, не найдется ли у нас коньяку? Я ответила, что коньяку

нет, но есть хороший херес, и тотчас его принесла Федор Михайлович залпом

выпил три-четыре больших рюмки, затем опять чаю и лишь тогда согрелся. Я

подивилась, что он так озяб, и не знала, чем это объяснить. Разгадка скоро

последовала: проходя за чем-то через переднюю, я заметила на вешалке ватное

осеннее пальто вместо обычной шубы Федора Михайловича. Я тотчас вернулась в

гостиную и спросила:

- Разве ты не в шубе сегодня приехал?

- Н-нет, - замялся Федор Михайлович, - в осеннем пальто.

25

- Какая неосторожность! Но почему же не в шубе?

- Мне сказали, что сегодня оттепель.

- Я теперь понимаю, почему ты так озяб. Я сейчас пошлю Семена отвезти

пальто и привезти шубу.

- Не надо! Пожалуйста, не надо! - поспешил сказать Федор Михайлович.

- Как не надо, дорогой мой? Ведь ты простудишься на обратном пути: к

ночи будет еще холоднее.

Федор Михайлович молчал. Я продолжала настаивать, и он наконец

сознался:

- Да шубы у меня нет...

- Как нет? Неужели украли?

- Нет, не украли, но пришлось отнести в заклад.

Я удивилась. На мои усиленные расспросы Федор Михайлович, видимо

неохотно, рассказал, что сегодня утром пришла Эмилия Федоровна и просила

выручить из беды: уплатить какой-то экстренный долг в пятьдесят рублей.

Пасынок его также просил денег; в них же нуждался младший брат Николай

Михайлович, приславший по этому поводу письмо. Денег у Федора Михайловича

не оказалось, и они решили заложить его шубу у ближайшего закладчика, причем

усердно уверяли Федора Михайловича, что оттепель продолжается, погода теплая

и он может проходить несколько дней в осеннем пальто до получения денег от

"Русского вестника".

Я была глубоко возмущена бессердечием родных Федора Михайловича. Я

сказала ему, что понимаю его желание помочь родным, но нахожу, что нельзя им

жертвовать своим здоровьем и даже, может быть, жизнью.

Я начала спокойно, но с каждым словом гнев и горесть мои возрастали; я

потеряла всякую власть над собою и говорила как безумная, не разбирая

выражений, доказывала, что у него есть обязанности ко мне, его невесте; уверяла, что не перенесу его смерти, плакала, восклицала, рыдала, как в истерике. Федор

Михайлович был очень огорчен, обнимал меня, целовал руки, просил

успокоиться. Моя мать услышала мои рыдания и поспешила принести мне стакан

сахарной воды. Это меня несколько успокоило. Мне стало стыдно, и я извинилась

перед Федором Михайловичем. В виде объяснения он стал говорить мне, что в

прошлые зимы ему раз по пяти, по шести приходилось закладывать шубу и

ходить в осеннем пальто.

- Я так привык к этим закладам, что и на этот раз не придал никакого

значения. Знай я, что ты примешь это трагически, то ни за что не позволил бы

Паше отвезти шубу в заклад, - уверял меня сконфуженный Федор Михайлович.

<...>

XVI

Главная, наиболее дорогая нам обоим тема разговоров с Федором

Михайловичем была, конечно, наша будущая супружеская жизнь.

26

Мысль, что я не буду разлучаться с мужем, стану участвовать в его

занятиях, получу возможность наблюдать за его здоровьем и смогу оберегать его

от назойливых, раздражающих его людей, представлялась мне столь

привлекательной, что иногда я готова была плакать при мысли, что все это не

могло скоро осуществиться. Свадьба наша зависела главным образом от того, устроится ли дело с "Русским вестником". Федор Михайлович собирался съездить

на рождестве в Москву и предложить Каткову свой будущий роман. Он не

сомневался в желании редакции "Русского вестника" иметь его своим

сотрудником, так как напечатанный в 1866 году роман "Преступление и

наказание" произвел большое впечатление в литературе и привлек к журналу

много новых подписчиков {17}. Вопрос был лишь в том: найдутся ли у журнала

свободные средства для аванса в несколько тысяч, без получения которых

немыслимо было нам устроиваться новым хозяйством. В случае неудачи в

"Русском вестнике" Федор Михайлович предполагал немедленно по окончании

"Преступления и наказания" приняться за новый роман и, написав его б_о_льшую

часть, предложить его в другой журнал. Неудача в Москве грозила отодвинуть

нашу свадьбу на продолжительный срок, - может быть, на целый год. Глубокое

уныние овладевало мною при этой мысли. <...>

К тому же, будучи отягощен долгами, Федор Михайлович должен был сам

предлагать свой труд в журналы и конечно, получал за свои произведения

значительно менее, чем получали писатели обеспеченные, вроде Тургенева или

Гончарова. В то время как Федору Михайловичу платили за "Преступление и

наказание" по полутораста рублей с печатного листа, Тургенев в том же "Русском

вестнике" за свои романы получал по пятисот рублей за лист {18}.

Всего же обиднее было то, что, благодаря нескончаемым долгам, Федор

Михайлович должен был спешить с работою. Он не имел ни времени, ни

возможности отделывать свои произведения, и это было для него большим горем.

Критики часто упрекали Федора Михайловича за неудачную форму его романов, за то, что в одном романе соединяется их несколько, что события нагромождены

друг на друга и многое остается незаконченным. Суровые критики не знали,

вероятно, при каких условиях приходилось писать Федору Михайловичу.

Случалось, что первые три главы романа были уже напечатаны, четвертая -

набиралась, пятая была только что выслана по почте, шестая - писалась, а

остальные не были даже обдуманы. Сколько раз я видела впоследствии искреннее

отчаяние Федора Михайловича, когда он вдруг сознавал, что "испортил идею, которою так дорожил", и что поправить ошибку нет возможности.

Сокрушаясь о тяжелом материальном положении моего жениха, я утешала

себя мыслью, что в недалеком будущем, через год, я буду иметь возможность

коренным образом помочь ему, получив в день моего совершеннолетия

завещанный мне отцом моим дом.

Моим родителям принадлежали с конца сороковых годов два большие

участка земли (около двух десятин), расположенные по Ярославской и

Костромской улицам. На одном из участков находились три деревянных флигеля

и двухэтажный каменный дом, в котором мы жили. На втором участке были

выстроены два деревянных дома: один отдан был в приданое моей сестре, другой

27

- предназначался мне. Продав его, можно было получить тысяч более десяти, которыми я и хотела уплатить часть долгов Федора Михайловича. К большому

моему сожалению, до совершеннолетия я ничего не могла предпринять. Моя мать

уговаривала Федора Михайловича сделаться моим попечителем, но он

решительно отказался.

- Дом этот назначен Ане, - говорил он, - пусть она и получит его осенью,

когда ей минет двадцать один год. Мне же не хотелось бы вмешиваться в ее

денежные дела.

Федор Михайлович, будучи женихом, всегда отклонял мою денежную

помощь. Я говорила ему, что если мы любим друг друга, то у нас все должно быть