Итак, Цицерон был снова в Риме, снова на Форуме, который ожил и бурлил, как в прежние годы. И все юношеские мечты воскресли в его сердце. И вновь он мечтал об одном — стать оратором Рима. Но он хотел не просто стать прославленным или знаменитым адвокатом. Он хотел сделаться первым оратором Рима, слава о котором будет греметь по всему миру, о котором с волнением и с восторгом будут вспоминать и через 600 лет. Но как этого достигнуть? Сверстники Цицерона думали, что научиться говорить не так уж трудно — надо только изучить приемы ораторского искусства и приобрести определенный опыт. Но Цицерон этим не довольствовался. Он жаждал чего-то неслыханного.

Оратор, говорил он, должен в совершенстве знать греческую диалектику. Без этого он не сумеет изложить дело ясно, четко, строго логически; не сможет перед лицом всего Форума отразить доводы противника. Далее. «Для того чтобы воспламенить слушателей красноречием или затушить в них этот пыл… необходимо постигнуть природу вещей, мысли и нравы людей». Надо «глубоко… познать человеческую душу и причины, заставляющие ее вспыхивать и успокаиваться». А для этого необходимо изучить греческую философию. Кроме того, очень часто по ходу своей речи оратор должен останавливаться и делать своего рода лирические отступления — их называли тогда общие места. Тут он рассуждал о религии и бессмертных богах, о дружбе, общечеловеческом праве, о справедливости и величии души, о том, что такое преступление. Но как может оратор размышлять обо всем этом, если он не знаком с учением Платона, Аристотеля и Зенона (Or., 111–118; De or, I, 43–56; 219)? Далее. Можно ли вообще выступать в суде, если ты не знаешь права? И с ним следует не просто ознакомиться, его надо изучить досконально, как настоящему юристу. Сможет ли оратор говорить перед народом о принятии законов и перед сенатом о делах государственных, если он глубоко не изучил политических наук (De or., I, 60). Но одних политических наук мало. Для того чтобы оценить предлагаемую реформу, надо знать опыт прошлого, то есть историю. Тогда только, сравнив настоящее с прошедшим, оратор придет к правильному выводу. Он может рассказать, как предлагали уже когда-то подобный закон, напомнить, что нечто похожее было в Греции, и будет говорить, как повел себя при этом Солон или Сципион Эмилиан, мудрейшие граждане тех лет. Таким образом, он «вызовет с того света самых надежных свидетелей». Но кроме этого необходимо понять, соответствует ли проект духу народа и его религии, а для этого надлежит еще знать религию, нравы и традиции своего отечества (Or., 120; Brut, 322; De or, I, 48; 60).

Все эти предписания объяснимы, хотя и кажутся несколько тяжелыми. Но, когда Цицерон требует от оратора, чтобы он знал физику (!), ибо она придаст его речи величие, мы невольно становимся в тупик (Or, 119). Между тем он прямо говорит, что оратор должен знать все науки, достойные свободного человека, и в каждой из них являть совершенство (De or., I, 71–72).

Но и этого не довольно. Всем известно, что люди в своих решениях обыкновенно руководствуются не логикой и доводами разума, а любовью, ненавистью, досадой, жалостью — словом, каким-то иррациональным чувством, каким-то душевным порывом (De or, II, 179). А на чувства надлежит действовать средствами искусства. Значит, вся речь оратора должна быть художественным произведением. Поэтому нужно говорить, «блистая яркими словами и яркими образами» (De or., II, 52–53). «Ко всему этому должно присоединить юмор и остроумие… быстроту и краткость как в отражении, так и в нападении, проникнутые тонким изяществом и благовоспитанностью» (De or., I, 16–17). Словом, оратор «должен обладать остроумием диалектика, мыслями философа, словами поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрой такой, как у лучших актеров» (Сiс. De or., I, 128).

Друзья Цицерона с удивлением слушали эти странные рассуждения. Они резонно возражали ему, что выучить все науки просто немыслимо. Возьмем философию, на знании которой Цицерон особенно настаивал. Это вещь сложная и темная. На ее изучение уйдет целая жизнь. А можно ли этим заниматься, когда чуть ли не ежедневно выступаешь на Форуме? Наши подзащитные будут осуждены прежде, чем мы поймем всю эту премудрость, говорили они. И потом, так ли уж нужна оратору философия? Был ли когда-нибудь случай, чтобы опытный адвокат, намереваясь возбудить в судьях гнев, вдруг смутился бы и потерялся оттого, что забыл философское определение гнева и теперь лихорадочно припоминает, что это — жар ума или жажда наказать за обиду (De or., I, 219, 252)1 Что до истории, государственного права, изучения древностей — это бесспорно нужные и полезные вещи. Но увы! Успеет ли все это выучить юноша, готовящийся к адвокатской деятельности? Не получится ли, что он взойдет на Ростры уже дряхлым стариком? И глядя на молодых людей, друзья говорили Цицерону:

— Твои законы слишком суровы для их возраста (De or., I, 256).

От оратора, продолжали они, требуется совсем другое. Он должен уметь гладко говорить, быть опытным в судебных делах и понимать, с кем имеет дело. «Надо, чтобы он умел нащупать пульс людей любого рода, любого возраста, любого сословия: он должен чутьем понимать мысли и чувства тех, перед которыми он ведет… дело. Ну, а книги философов пусть он оставит себе для… тускуланского отдыха и досуга» (De or., I, 223–224).

На это Цицерон отвечал, что он никогда не отрицал значения опыта на Форуме. «Без мускулатуры, развитой на Форуме, оратор не может иметь достаточно силы и веса, но без всестороннего научного образования не сможет иметь достаточно знаний и вкуса» (De or., III, 80–81). Мало «отточить язык, нужно еще до предела наполнить душу содержанием», а оно дается лишь наукой (De or., III, 121). Что же, это, пожалуй, верно — оратор не станет никогда настоящим ученым. Но именно поэтому его задача возможна. Наука неисчерпаема. «Ведь само изучение порождает все новые и новые вопросы», поэтому человек, посвятивший себя всецело науке, будет заниматься всю жизнь ею одной. Но ознакомиться с ней кажется вполне реальным для оратора (De or., III, 88–89).

Все дело заключалось в том, что Цицерон понимал под оратором совсем не то, что его современники. «Оратор, — говорили они, — это просто человек, который умеет пользоваться в делах судебных и общественных словами, приятными для слуха, и суждениями, убедительными для ума». Кроме того, он должен обладать звучным голосом, умением красиво произносить речь и некоторым остроумием. Вот и все (De or., I, 213). Цицерону такое определение казалось почти кощунством.

— Ты изображаешь оратора прямо каким-то ремесленником, — говорил его герой своему собеседнику (De or., I, 263).

Для него оратор — это некий всесильный маг, по единому слову которого вспыхивают и затихают войны, всякому жесту которого повинуются народы, «перед кем люди трепещут, на кого взирают потрясенные, когда он говорит, кем восторгаются, кого считают чуть ли не за бога среди людей» (Cic. De or., III, 52–53). Но почему же, почему оратор казался ему богом и чародеем? Дело в том, что, по глубокому убеждению Цицерона, началом и венцом вселенной было СЛОВО. Слово — это то, что отличает человека от животного. Мало того. Именно слово сделало человека человеком. «Какая другая сила могла собрать рассеянных людей в одно место или переменить их грубый и дикий образ жизни на этот человеческий и гражданский быт и установить в ново-созданных государствах законы, суды, право?» (Cic. De or., I, 33–34). Слово вывело людей из лесов и пустынь, слово возвело города, слово создало цивилизацию. И слово всесильно. Оно может остановить смертоубийства и принести благоденствие, оно одно может выбить нож из рук убийцы. Любимыми мифами Цицерона были сказания об Орфее и о Зете и Амфионе, древних строителях Фив. Когда Орфей пел свои стихи, дикие звери выходили из лесов и ложились у его ног. Когда же Зет и Амфион строили Фивы, богатырь Амфион таскал исполинские валуны и громоздил их друг на друга, а его брат пел — и вот от слов его оживали деревья и скалы, а камни сами ложились кольцом вокруг Фив.