Все так же придерживая стакан возле рта и внутренне напрягаясь, чтобы не вдыхать мутящий запах спиртного, Отто следил за Гельмутом, за окружающим и анализировал. Он должен был понять, как Шварц увидел то, чего не мог видеть. Если не понять этого — опять попадешь под его власть, поддашься его мистификациям и потеряешь способность трезво оценивать его поступки. А это — совершенно необходимо. И для него лично и для Гельмута. Против Шварца выдвинуты серьезные обвинения, и Вейсман должен разобраться в них так, чтобы, не повредив себе, помочь товарищу.

Обер-лейтенант вынырнул из запечного сумрака и, упрямо наклонив голову, двинулся к центру избы. Тень его скользнула по выбеленному боку печи, и Отто заметил на нем темное, глубокое пятно.

«Зеркальце, — обрадовался Вейсман. — Он увидел в зеркальце мою тень на стене. Все просто. Очень просто как все у Гельмута. Этим он и берет».

Вейсман усмехнулся:

— За экселенца можно и нужно пить по-всякому.

Он сделал глоток и потянулся к консервным банкам, Гельмут догадался, что Отто раскусил его маленькую хитрость, понял, что его попытка взять инициативу в свои руки не удалась, и решил испробовать еще один ход.

— В чужой стране полезно узнавать ее обычаи. Закусывай по-русски. — Гельмут пододвинул огурцы и студень.

Вейсман упрямо взял сардину и насупился.

— Там, где стал германский солдат, — там его страна. Ты думаешь иначе?

Итак, дружеский контакт не удался. Вейсман нарушил его истертыми словами. Предстоит вполне официальный разговор. Шварц сел за стол и подтянул к себе офицерскую сумку.

— Как я полагаю, тебя интересуют три вопроса. Почему я нарушаю дисциплину, офицерскую этику и держусь с солдатами чересчур свободно? У русских это называется панибратством. Почему я обращаюсь с пленными и местными жителями без должной строгости? У русских это называется мягкотелостью. И третье. Почему провалилась последняя операция по уничтожению русских разведчиков? Я так понял?

— Да, — надменно улыбнулся Вейсман. — И четвертое: твои методы.

— Методы вытекают из ответа на твои «почему», — так же надменно ответил Гельмут и достал карты. — Первое. Армейская разведка, более чем всякая другая, складывается из накопления десятков тысяч конкретных фактов, из которых каждый может быть решающим в определенных условиях, хотя в других он ничего не значит. Мой опыт показывает, что, каким бы гениальным ни был ведающий разведкой человек, он не может стать сотней людей. Между тем солдаты и унтер-офицеры передовой но самому своему положению всегда разведчики. Ведь их жизням всегда грозит противник. И нормальным движением всякой нормальной души является стремление узнать, что замышляет противник. Но все эти наблюдения являются достоянием одного человека. Иногда двух-трех его друзей. Не больше. Ты служишь в войсках, которые многое сделали для того, чтобы наши люди научились скрывать свои мысли не только от офицеров, но даже от товарищей. Лучше других ты понимаешь, что человек рискует попасть в число тех, кто не верит в нашу победу, если поделится тревогой, родившейся в результате того или иного замеченного факта. А это опасней, чем столкнуться с противником. В последнем случае есть возможность победить врага, в первом — познакомиться с вами. Вот почему тысячи фактов пропадают бесследно: люди боятся говорить. И тогда я вполне сознательно пошел на то, чтобы солдаты видели во мне необычного человека, может быть, даже чудака, но такого, который не брезгует ими и в то же время безопасен для них; у меня стремительно стали накапливаться факты. Ты знаешь, ты обязан об этом знать, что именно с этих пор меня начали ставить в пример и перестали удивляться моему добровольному переходу в армейскую разведку. Итак — первое. Я держусь с солдатами свободно, дружески, потому что использую их наблюдательность в своих целях.

— Это довольно убедительно, но… общо. Ты бы мог подтвердить теоретические изыскания конкретными примерами?

Гельмут рассмеялся и, наклоняясь над столом, помахал картами перед лицом Вейсмана. Карты застили свет лампы, по стенам и окнам, по лицу Вейсмана пробежали мятущиеся тени. Это было неприятно. Вейсман отстранил карты и придвинул к себе стакан.

— Подожди пить. Эти карты тебе расскажут все, — продолжал Гельмут. — Второе. Почему я обращаюсь с местными жителями и пленными без должной строгости? Не хочу пачкать руки: для этого существуете вы. Не злись: мы старые друзья и должны называть вещи своими именами. Я недаром ушел в армию. Мне нужно заниматься своим делом, а тебе — своим…

— Оригинально.

— В разведке все должно быть оригинально. Я к этому еще вернусь. Ты знаешь, что, работая в ведомстве Канариса, я побывал в России и теперь углубляю знания, учусь располагать русских к себе и использовать их по своему усмотрению…

— …Отсылая их через линию фронта. Новый прием!

— Он не нов. Он стар, как все на свете. Важно, как я это делаю. Возьми карты и смотри, как разворачивались события, которые ты приехал расследовать и ничего не сказал мне… старому товарищу. Тише… Мы понимаем друг друга.

Размеренно шагая по избе, Гельмут рассказал, как подсунул русским фальшивую огневую точку, как выследил их, как сыграл на суевериях, выпустив перед ними живого зайца. Голос Шварца звучал проникновенно, и то смешное, несерьезное, что было в действиях русских, казалось еще смешнее, и Отто довольно посмеивался.

Гельмут остановился, заложив руки за спину. Нащупав гирьку от ходиков, он придержал ее. Часы сразу сменили свой озабоченный сердитый тон, и, прежде чем они замерли, Гельмут весело продолжил:

— Вот этот-то беглец и подал мне блестящую идею: а что, если вернуть такого зайца назад? Как он поведет себя? Но я понял, что одного страха для русских мало. Нужно что-то еще… И я нашел это, Отто. Смотри, где это случилось.

Шварц нагнулся и отобрал у Вейсмана карту, несколько раз перевернул ее, потряхивая перед лампой. И снова по стенам, по лицу Вейсмана пробежали тени, и Отто недовольно поморщился. Ему чего-то не хватало, что-то тревожило и мешало думать привычно-настороженно. А тут эти тени…

Гельмут показал на карте место поиска, свой план, путь зайца, коротко посмеиваясь, рассказал, как были взяты пленные и как он вербовал Прокофьева.

— Ты все слишком усложняешь, — поежился Отто, поглядывая на окно: ему показалось, что из него дует. Шварц все так же расхаживал по избе, изредка скрываясь в сумеречном запечье, и тогда псы боксеры тревожно потряхивали черно-рыжими мордами, вопросительно глядя на хозяина.

Вейсман молчал. Его не оставляло нечто тревожащее и угнетающее. Но что это было — он не знал. Оно росло в нем самом из какой-то совершенно непонятной, неизвестно почему и откуда пришедшей молчаливой пустоты. Словно в нем что-то провалилось, исчезло, оставив странную и с каждой минутой все более страшную, настороженную тишину. И, не понимая, почему это произошло, Отто не заметил, как после очередного нырка Гельмута в запечные сумерки вдруг смолк сверчок.

Гельмут смотрел на мрачнеющего Вейсмана, понимая, что его товарищ и следователь находится в той степени самоанализа, когда следует нанести ему точный удар и тем подготовиться к следующему этапу этой трудной беседы-сражения. Он быстро подошел к столу, опять отобрал карту, снова помахал ею перед лицом Отто и лампой, указал место, в котором Прокофьев был выпущен из немецких траншей. Вейсман еле сдержался, чтобы не вырвать карту, — смена теней бесила его, как бы расширяя его внутреннюю пустоту.

Он не успел сделать этого, потому что за окном послышалось легкое поскрипывание или шуршание — еле уловимые признаки чьей-то чужой и, как сразу показалось Вейсману, враждебной ему жизни. Прежде чем он сумел справиться с неожиданным приливом страха, из-за окна донесся хватающий за душу вой. Он словно рождался не в волчьей груди, а в захлестнувшей Вейсмана пустоте и вначале был низок, словно шел из бездонной гулкой бочки. Но постепенно, забираясь все выше и выше, приобретая все большую силу, он поражал жестокой тоской, безысходностью, с непонятной властностью притягивая к себе.