Сознательно изгнанный из плодоносного сада их отношений, эротизм дал немало поводов для кривотолков и обвинений их обоих в неискренности. Эти обвинения, конечно, больше касались Симоны, которая порой действительно терзалась, но старалась выстоять, опираясь на силу воли. Идея свободы внутри пары была возведена в абсолют, свобода стала важнейшей ценностью, и на алтарь этой ценности были принесены подсознательные желания человека-собственника. И свобода, как это ни странно, стала той защитной оболочкой, предохраняющей пленкой, которая всегда присутствует у пары, способной пройти долгий жизненный путь рука об руку. Ни любовный психоз Сартра, ни притупленное восприятие любви-эротизма внутри пары, ни экзальтированность пассий мыслителя не разрушили их духовного ядра, созданного однажды по обоюдному желанию. Любвеобильные красотки, жеманные студентки, из любопытства идущие на связь с известным писателем-философом, могли утолить его сексуальную жажду и придать необычный оттенок его позе, но они абсолютно не годились для серьезных взаимоотношений, с ними невозможно было что-либо обсуждать. А ведь литература, самовыражение для Сартра оставались главными, и тут Симоне не было равных, и их взаимная откровенность, приправленная комментариями о природе вещей, которую они могли видеть глазами противоположного пола, становилась важным ингредиентом творчества каждого. Вовсе не случайно Сартр после десяти лет совместной жизни с Симоной адресовал своей вечной возлюбленной строки, подчеркивающие ее интеллект, который он ставил выше ее исконно женских качеств: «Ты самая совершенная, самая умная, самая лучшая и самая страстная. Ты не только моя жизнь, но и единственный искренний в ней человек».
Не менее удивительным, чисто философским было отношение у этой экстравагантной пары к быту. Они отказались от многого, считая, что мнимые ценности отвлекают от цели, ущемляют свободу и сдерживают развитие личности. Преподаватели-литераторы демонстративно ничего не приобретали, предпочитая холодно – суровый быт дешевых гостиниц домашнему уюту. Говоря о Сартре, очевидцы твердили о потрепанной рубашке и вечно стоптанных башмаках. Симона, правда, сохраняла элегантность и вкус, появляясь на людях в строгих и темных тонах, изящно оживленных воздушно-белыми элементами. Принятие за основу духовной концепции, отказ от любых иных привязанностей стал еще одним зонтиком от жизненной непогоды, позволяющим сосредоточиться на главном. Они хорошо знали Ницше и почти буквально воспринимали его знаменитые слова: «Обладающий чем-либо находится во власти того, чем он обладает». Они не находились ни в чьей власти. Единственное, чем они обладали, – это друг другом. Но находиться во власти друг друга им доставляло неописуемое удовольствие; это также позволяло находиться на прицеле у всего мира, воспринимать жизнь как шоу. Кроме того, вместе они стремились завладеть вниманием как можно большей аудитории, и в этом также присутствовал магнетический объединяющий момент.
«Я был верен тебе по-своему» – необычное и экзотическое заявление, однажды сделанное Сартром, в итоге оно превратилось в их кредо, что могло шокировать многих. Но Симона, хорошо знакомая с учением Фрейда и его последователей, понимала, что этот сексуальный поиск ее спутника связан с его неуверенностью, что без дополнительных механизмов он не сумеет внедрить в сознание современников все те вызывающие дрожь постулаты, которые излучал его чудовищный, работающий, как добровольный каторжник, мозг. Психологическая потребность Сартра в женском обществе проистекала из глубин детства. Обласканный и воспитываемый преимущественно женщинами, он не научился общаться со сверстниками своего пола, тогда как женское общество ему было близко и он был в нем своим. Случайно избежав мальчишеской конкуренции, взрослый Сартр не желал испытать конкуренцию со стороны самцов в борьбе за лучшую самку. Поэтому ключевой причиной его отказа от монопольного притязания на женщину является неуверенность в том, что он способен выдержать столь опасную конкуренцию. Эту неуверенность надо было поглотить и заменить чем-то понятным и доступным для окружающих, и такой будоражащей сознание современников компенсацией стало стремление к множеству связей. Еще одна часть тайны кроется также и в том, что он относительно поздно начал печатать успешные вещи: его первый серьезный успех пришел с выходом романа «Тошнота», когда писатель уже отметил тридцатипятилетие. Сартр серьезно говорил о желании достичь бессмертия («с помощью литературы, а философия является средством достижения этой цели»). Удивительно, но он увлек в погоню за бессмертием и Симону, заразив ее проказой самовозвеличивания. Сартр с самого начала свято верил в свое особое предназначение. Он не упускал ни одного мало-мальски подходящего повода для участия в публичной, общественно значимой деятельности, и Симона практически всегда была с ним рядом. Создание общественных резонансов, социальные выходки и даже скандалы были их общим кредом. И даже его демонстративное неучастие в выборах было связано с той же проблемой: донести себя современникам, а еще лучше – будущим поколениям любым, самым экстравагантным способом. Так что извращенный подход к сексу являлся на их чаше весов микроскопическим грузиком на фоне гораздо более увесистой гири – желания купаться в лучах славы и всеобщего признания.
Показательно, что роман «Тошнота» Сартр посвятил Симоне, как бы говоря особым языком причастных к вечности, что только с нею он связывает свое духовное будущее. Симона умела заботиться о себе и выглядеть обаятельной и соблазнительной. Так, Ольга Казакевич, одна из эротических муз, воспламенявших мужское естество Сартра, отмечала способность Симоны умело пользоваться макияжем.
«Для меня наши отношения – нечто драгоценное, нечто держащее в напряжении, в то же время светлое и легкое», – однажды призналась Симона Сартру. Как философы и психоаналитики по призванию, они прекрасно осознавали, какие вызовы любви бросает время. Поэтому отказ от признания брака, демонстративная пропаганда полигамии и частые разлуки можно считать частью их необычной, но на редкость согласованной реакции на эти вызовы. Они не желали оказаться застигнутыми врасплох скукой и привыканием друг к другу; жажда смены ипостасей, изменения облика при сохранении философского стержня – вот что поддерживало их интерес друг к другу на протяжении достаточно долгой совместной жизни. Эти двое отделили мир интимных переживаний каждого, как бы вынесли его за скобки своей формулы любви. Где-то это откровение можно рассматривать как искреннюю попытку избежать фальши в отношениях.
Они создали вокруг себя особую обстановку, вызывающую и непонятную остальному большинству и в то же время окруженную неприступными валами и рвами из их собственных убеждений. Это и была их общая оболочка, которая позволяла им выглядеть эффектно, развязывала руки каждому и в то же время оставляла место для духовного совершенствования, давала возможность продолжать поиск истины. И если бы не это последнее, их подход мог бы казаться пустым и ненужным позерством, отдающим нехорошим душком, фарсом. Но позерство – явление преходящее, а их союз выдержал испытание временем. Чуждые друг другу люди рано или поздно выкажут это своими поступками, а они сумели обогатить друг друга и стимулировать творческие изыскания. И что весьма показательно, каждый из них сохранил свой собственный путь, а с ним – и собственную индивидуальность, яркие краски которой подчеркивали неповторимый портрет пары. Выступая духовной подругой Сартра, Симона, строго говоря, не являлась его помощницей. В этом была и ее сила, и слабость одновременно. Сила, потому что это позволило максимально выразиться в литературе и философии ей самой, а слабость потому, что такой формат указывал если не на соперничество символов, выдвигаемых каждым, то на отказ от полной эмпатии, от полного проникновения друг в друга.
Симона утверждала, что разум Сартра постоянно находился «в состоянии тревоги», но и ее мысли искали все большего простора, часто натыкаясь на невидимое, словно из стекла, препятствие – несмотря на кажущуюся полную свободу, Симона нередко обнаруживала себя в некой сдерживающей емкости, за пределы которой выскользнуть было невозможно. Прикрываясь карьерой писательницы-философа, она металась между двумя полюсами себя: между женщиной, жаждущей быть покоренной, и женщиной, парящей над всеми в облаках, сотканных из собственных истин. Победила вторая, а истины заменили ей детей.