Средневековую Венгрию описывали через ее составные части, таким образом еще более подчеркивая исторические связи между различными областями Восточной Европы.
Венгерская монархия включала в начале XIV столетия собственно Венгрию, Трансильванию, Молдавию, Валахию, Хорватию, Боснию, Далмацию и Сербию; но распространением своих пределов в те времена она напоминала море, которое иногда вскипает и выходит из берегов лишь за тем, чтобы вскоре туда вернуться. Успехи оттоманского оружия необычайно сократили размеры этой монархии, и от нее были отделены целые провинции, хотя, по Пассаровицкому мирному договору, император возвратил некоторые части Валахии, Болгарии, Сербии и Хорватии[467].
Восточная Европа походила на море, где переменчивые границы двигались вслед за приливами и отливами. В конце концов этим странам удалось избежать поглощения как Европой, так и Востоком, и ни энциклопедисты, ни географы не могли с уверенностью указать их постоянное положение.
Слепо следуя стереотипам своего времени, де Жакур вполне мог ошибаться. «Венгерский язык является разновидностью славянского, — совершенно ошибочно утверждал он, — и потому отчасти связан с языками Богемии, Польши и России»[468]. Принадлежа к угрофинской языковой семье, венгерский язык не имел совершенно никакого отношения к чешскому, польскому или русскому, и эта ошибка показывает не только наличие погрешностей в самой «Энциклопедии», но и интеллектуальную притягательность формирующейся концепции Восточной Европы. Одной страны было вполне достаточно, чтобы вызвать в воображении образ всего региона. Венгрия, как ее изображала «Энциклопедия», была географически неотделима от Болгарии с Валахией и лингвистически сливалась с Богемией, Польшей и Россией.
Связь между Венгрией и Польшей становилась еще более очевидной, когда речь зашла о политическом устройстве и социальной структуре: «Некогда в Венгрии существовало самоуправление, как сейчас в Польше; она выбирала своих королей и свой сейм». Более того, «дворяне имели те же права, что и в Польше», особенно над своими крестьянами, поскольку «население находилось, и по-прежнему находится, в рабстве»[469]. Венгрия и Польша вновь упоминались вместе, когда речь зашла о царствовании Людовика Великого в XIV веке, который под конец правил обоими королевствами: «Его подданные по достоинству назвали его Великим; однако он был почти неизвестен в Европе; он правил людьми, которые не умели известить о его славе другие народы». Это противопоставление Польши и Венгрии, с одной стороны, и Европы — с другой, было основано на соотношении известных и неизвестных земель, поддерживаемом Просвещением на протяжении всего столетия. Цитируя Вольтера, полагавшего, что венгры не способны распорядиться природными богатствами своей страны, де Жакур становился на сторону уже устоявшихся представлений эпохи Просвещения.
Напрасно, говорит г-н де Вольтер, природа поместила в этой земле золотые и серебряные копи, а также подлинные сокровища, нивы и виноградники; напрасно она поместила там людей сильных, крепких, одухотворенных! Там не видишь почти ничего, кроме пустыни[470].
Жакур (скорее всего, никогда не видевший Венгрии) цитировал Вольтера (который тоже никогда не видел Венгрии) в доказательство того, что в Польше не видишь ничего, кроме пустыни. Взор Просвещения показывал здесь чудеса своей проницательности. Упоминание пропадающих без пользы природных богатств и нетронутых сокровищ наводило на мысль о необходимости более эффективного хозяйствования, и де Жакур завершал свой текст обильными восхвалениями Марии-Терезии из дома Габсбургов, «властительницы сердец» и властительницы Венгрии. Не упоминая прямо неудобного теперь имени Ракоши, французская «Энциклопедия», в соответствии с духом нового дипломатического союза 1756 года, подтверждала принадлежность Венгрии империи Габсбургов[471].
Описание Польши в «Энциклопедии» начиналось небольшой статьей о «географии» этого «обширного европейского королевства», за которым следовал более пространный рассказ о его «истории и образе правления». Де Жакур обещал, что «общая картина» Польши — «ее очерк, который я собираюсь набросать» — будет «полезной», стимулируя политические и философские дискуссии; в качестве своего основного источника он отсылал читателей к «Истории Яна Собеского» Койе[472]. Эту книгу восприняли очень неоднозначно, поскольку сочувственное описание в ней польских республиканских установлений, основанное на реформаторском манифесте Станислава Лещинского, выглядело довольно революционным в монархической Франции времен Людовика XV. Однако, хотя де Жакур прибегал к обширным заимствованиям из Койе и хвалил Лещинского, его собственные замечания о политической системе в Польше были вполне критическими. Он восхищался «величественным зрелищем» польского сейма, которого он, скорее всего, никогда и не видел, — но, как и следовало ожидать, осуждал пресловутое право вето, которым обладал каждый шляхтич; это право, «если иногда и приносит несколько пользы, все равно причиняет больше вреда». В целом же, по его заключению, «это королевство на севере Европы столь неудачно использует свою вольность и право избирать себе короля, что его пример, как кажется, служит утешением тем соседним народам, которые потеряли оба эти преимущества». Де Жакур отзывался еще более уничижительно о крепостном праве в Польше, сравнивая его с азиатским рабством. В своем описании он создал образ «обнаженных детей, которые страдают от тягот холодного климата, в одном помещении с домашними животными» и сожалел о рабах, которым неизвестны слова «мое поле, мои дети, моя жена». Де Жакур задавался вопросом, что раньше приведет к падению Польши, «крайности рабства» или «излишки вольности»[473].
Поляки, «когда они еще были сарматами», повелевали огромной державой, простиравшейся от Дона до Вислы, от Черного моря до Балтики, то есть включавшей в себя всю Восточную Европу, даже Богемию. Де Жакур объяснял создание этой империи «дикими инстинктами» этого «варварского народа». Поляки, однако, не смогли сохранить «наследие» своих сарматских предков, и постепенно их владения свелись к границам современной Польши. Представление о Польше как о государстве с постоянно уменьшающейся территорией, о польской истории как о процессе непрерывного сокращения указывало на географические последствия «истории и образа правления», подготавливая читателей к событиям грядущих десятилетий, когда в результате разделов Польша исчезла с карты. Вполне возможно, что география и образ правления Польши описывались в двух разных статьях именно потому, что она уже представлялась автору примером неудачного государственного устройства, лишенным географического выражения. Подобно тому как поляки утратили империю своих сарматских прадедов, они не смогли сохранить черты характера этих древних варваров: «поляки напоминают своих сарматских предков менее, чем татары напоминают своих прародителей». Однако де Жакур преподносил это различие в духе Руссо, как перемену к худшему: «Они забыли простоту и умеренность своих сарматских предков». Он не одобрял, что поляки заимствуют французские моды, «смешивающиеся с восточной роскошью». В отдельном примечании о коронации польских королей де Жакур описывал ее так, как он якобы ее видел: «Здесь видишь азиатское великолепие вперемешку с европейским вкусом»[474]. Именно благодаря такому смешению европейского и восточного, варварства и цивилизации, Польша и принадлежала к Восточной Европе.