Но меня вдруг обуяло сомнение и тревога: а что, если в волокнах этой древесины и в самом деле таится сверхъестественная сила? Что, если старухина печень воспрянет и помолодеет, когда я водружу в молельне, среди лампад и цветов, один из этих колючих суков? О, злосчастная удача! Неужто я сам, как последний дурак, подарю тетке волшебный источник здоровья, избавлю от дряхлости, недугов, могилы, допущу, чтобы жадная рука навеки зажала деньги командора Г. Годиньо! И это сделаю я! Тот, чья жизнь начнется с ее смерти!

Угрюмо топчась вокруг тернового дерева, я вопрошал: «Отвечай, чудовище! Правда ли, что ты — божественная реликвия, одаренная сверхъестественной властью? Или ты всего-навсего уродливое растение с латинским названием по системе Линнея? Говори! Переняло ли ты от того, чье чело в насмешку увенчали твоей веткой, власть исцелять? Смотри же… Я готов перенести тебя в нарядную португальскую молельню, избавить от одиночества в унылой безвестности, дать тебе пышный алтарь, живой фимиам роз, приветственное пламя свечей, почет молитвенно сложенных рук, все раболепство молитв… но не жди, что я позволю тебе продлить жизнь, вставшую на моем пути, лишить меня наследства и всех радостей, на какие моя молодая плоть имеет законное право! Смотри же… Если, попав в Евангелие, ты заразилось ребяческими мечтами о любви и милосердии и вздумаешь излечить мою тетушку — тогда оставайся лучше здесь, среди утесов! Томись в вечном безмолвии, и пусть ветер засыплет тебя пылью пустыни и пометом хищных птиц! Но если ты обещаешь, что останешься глухо к теткиным молитвам, что окажешься простым засохшим сучком, не имеющим никакой силы, если не станешь оберегать ее от старости и смерти — тогда тебя ждет в Лиссабоне обитая парчой молельня, жар благочестивых лобзаний, все почести кумирни, и сам я окружу тебя таким поклонением, что тебе не в чем будет завидовать богу, израненному твоими шипами… Отвечай же, чудовище!»

Чудовище не отвечало. Но в душу мою, словно какое-то дуновение, словно свежесть лесного ветерка; вдруг проникло предчувствие, что тетушка скоро умрет и обратится в прах на дне своей могилы. Какими-то неведомыми токами это растение передало мне в кровь сладкий трепет веры в близкую смерть доны Патросинио; терновое дерево словно пообещало, что ни один из его отростков, переселившись в молельню, не воспрепятствует печенке старой карги распухать и разлагаться. Мы заключили с ним здесь, в пустыне, тайный и молчаливый союз двух убийц.

Но правда ли, что это дерево действительно терновое? Оно так легко пошло на сговор, что в душу мою закралось сомнение, и я решил посоветоваться с дотошным эрудитом Топсиусом.

Итак, я поспешил к источнику пророка Елисея, где мой спутник разыскивал обломки славной Пальмиры, и вскоре обнаружил просвещенного историка: он стоял на карачках возле лужи, алчно сверкая глазами и соскребая грязь с почерневшей пилястры, торчавшей из земли. Рядом пасся осел и, позабыв о свежей траве, задумчиво наблюдал, с какой страстью, с каким увлечением этот ученый человек, стоя на четвереньках, раскапывает термы Ирода.

Я рассказал Топсиусу о своей находке и сомнениях. Он с готовностью поднялся, полный усердия и всегда расположенный вступить в битву познания.

— Терновник? — переспросил он, отирая пот. — Вероятно, это куст nabka. Весьма распространен по всей Сирии. Ботаник Хассельквист утверждает, что именно из него был сделан терновый венец… У него такие хорошенькие, трогательные листочки в виде сердечка вроде как у плюща?.. Ах, листочков нет? Прекрасно, в таком случае это lycium spinosum. По латинской традиции, он-то и послужил орудием надругательства… Но лично я убежден, что традиция эта ложная, а Хассельквист — невежда, отъявленный невежда… Ничего, я все это выясню, дон Рапозо. Выясню раз и навсегда!

Мы отправились на место. На круглой поляне, оглядев устрашающее дерево, Топсиус поднял свой ученый клюв, порылся в потайных закоулках премудрости и объявил, что ничего более замечательного нельзя подарить моей набожной тетушке. Он привел неопровержимое доказательство. Все принадлежности распятия (говорил он, покачивая зонтиком), как-то: гвозди, губка и камышовая трость, обожествленные на короткое время как аксессуары божественной трагедии, постепенно были возвращены нуждам цивилизации, заняли свое обыденное место… Так, например, гвоздь: он не остался per aeternum[9] праздным украшением алтарей в память о священных ранах; все человечество, и верующее и деловое, постепенно снова включило гвоздь в число полезных металлических изделий; некогда проткнувший ладони мессии гвоздь ныне скромно и трудолюбиво служит для сколачивания досок; им прибивают крышки обыкновенных грубых ящиков. Самые богомольные отцы из ордена Крестного пути употребляют стебли камыша на удилища; больше того, камыш применяют при устроении фейерверков, и даже само государство (столь щепетильное в вопросах религии) использует его для радостных ночных увеселений в дни юбилея конституции или во время народных торжеств по случаю свадьбы государей!.. Губка, некогда пропитанная уксусом и в насмешку протянутая страдальцу на острие пики, ныне используется в неблагочестивой церемонии купанья, каковую церковь всегда с отвращением осуждала… Даже крест, сей высший символ, утратил в глазах большинства свое божественное значение. Если первоначально христианский мир употреблял его исключительно как эмблему, то в наши дни он стал по большей части украшением. Крест сделался брошью, крест сделался брелоком: он подвешен на ожерелье, он позвякивает на браслете, он украшает печатки, его вырезывают на запонках. Короче говоря, в наш суетный век крест является скорее предметом ювелирного дела, чем религиозного культа…

— Но терновый венец, дон Рапозо, более никогда и ни для чего не употреблялся!

Ни для чего более! Церковь получила его прямо из рук римского проконсула, и с тех пор на вечные времена он стал собственностью церкви в память о Голгофе. Во всей многоликой и многокрасочной вселенной он обрел единственное подобающее ему место: полумрак часовен. Цель его — приводить к покаянию. Ни один ювелир не пытался повторить эту форму в золоте, с рубиновыми звездочками, чтобы украсить им белокурую головку. Он остался орудием пытки — и ничем более. Вид тернового венца и капель крови на завитых штопором локонах священных изображений вызывает неудержимые слезы. Самый изобретательный мастеровой, задумчиво повертев терновый венец в руках, вынужден вернуть его алтарям как предмет, бесполезный для жизни, для торговли, для цивилизации; это исключительно символ страстей господних, прибежище меланхоликов, утеха слабодушных. Один он, среди всех принадлежностей Писания, настраивает по-настоящему на молитвенный лад. Кто из самых заядлых святош падет ниц и забормочет «Отче наш» при виде губки, Плавающей в тазу, или камышей на берегу ручья?.. Но стоит появиться терновому венцу — и руки верующих воздеваются сами собой, и в жалобных звуках «Miserere» изливается его изуверская сущность! Можно ли добыть для тетушки более редкое диво?..

— Топсиус, вы ангел! Это золотые слова… Но тот отросток, настоящий, который употребили, был ли он взят именно с этого дерева? Вот что мне важно знать, голубчик!

Всезнающий Топсиус не спеша высморкался в свой клетчатый носовой платок и объявил свое мнение напрямик (вопреки ложной латинской традиции и невежде Хассельквисту): терновый венец был сделан из особого тонкого, гибкого терновника, которым изобилуют долины ручьев и рек в прилегающей к Иерусалиму местности; этоткустарник служил и для разжигания огня, и для постройки изгородей, а цветет он невзрачными красными цветочками, не имеющими запаха.

Я горестно прошептал:

— Какая жалость! Тетушке так хотелось, чтобы отросток был сорван именно с этого дерева, Топсиус! Тетушка так богата!

И тогда мудрый философ понял, что фамильные соображения бывают столь же повелительны, как государственные, и проявил истинное величие души: он простер руку над деревом, как бы освящая его именем науки, и произнес следующие знаменательные слова: