– Стой!

Девушка хотела крикнуть как можно громче, но голос подсекся, и слово упало, не долетев до тракториста.

Тогда Галя бросилась к трактору, обогнала и с маху упала перед гусеницами.

Оторопело взвизгнули тормоза, трактор замер па месте. Посеревший механик выпрыгнул из кабины, опрометью кинулся к девушке: она была в глубоком обмороке.

…В тот же вечер уполномоченный уехал из совхоза.

Галю с этого дня стали называть Галиной Сергеевной.

Два брата – Григорий и Федор Щербаковы – работали с Франком еще под Воронежем и сюда, на целину, приехали в числе первых.

Оба они – водители, и Франк посадил того и другого на водовозки – машины с цистернами, в которых надо было доставлять в совхоз воду со станции, из железнодорожной водонапорной башни.

Проработав с неделю, братья пришли к Франку, Григорий сказал:

– Не то…

– Не по нам, – подтвердил Федор. – Ехали целину поднимать, а тут…

Франк поглядел на одного, на другого.

– Садитесь, поговорим… Вот, скажем, буран – сутки, двое, трое, все позамело, машины застревают, даже тракторы не проходят, а водовозки братьев Щербаковых пробиваются и сквозь буран и сквозь снег, потому что восемьсот семей в совхозном поселке не могут остаться без воды. Как в таком случае назовут братьев Щербаковых? Героями. А героями на целине не всех подряд называют, сами знаете.

Остались Щербаковы на водовозках.

И действительно, не раз называли их потом люди героями,- и в осеннюю распутицу, и в зимние метельные дни, и в пятидесятиградусные морозы, – называли заслуженно: не было случая, чтобы хоть одна семья в совхозном поселке осталась без воды.

Работали Щербаковы, не считаясь со временем. И, конечно, хорошо зарабатывали. Деньги подкопились. А куда в совхозе деньги девать? Дом купить? Не нужен, квартира есть. «Волгу» купить? А куда на «Волге» в степи поедешь. Взять отпуск и промотать сбережения в столичных ресторанах? Не моты они, не так воспитаны.

Да деньги – не дурные какие-нибудь.

И решили братья уехать в свой Воронеж, там – все родственники, там и на жизнь садиться.

Пришли к директору – так и так.

– Эх, Гриша, – вздохнул Франк, – ведь мы с тобой самыми первыми на эту землю ступили. Да и Федор ненамного позже приехал. И ведь это для вас, в частности, народ советский изобрел высокое слово – целинники.

Григорий тоже вздохнул, однако не поколебался:

– Все одно – не то.

– Не по нам тут, – подтвердил Федор. – На жизнь будем на родине садиться.

– Насильно мил не будешь: уезжайте.

Прошло месяцев пять – письмо из Воронежа. На имя директора. Официально. От председателя месткома городского автотреста.

«Доводим до вашего сведения, что вы у себя в совхозе в целинном воспитываете сплошных летунов. Данное определение распространяется на Щербакова Григория и Щербакова Федора, которые, согласно представленным ими документам, работали прежде у вас. Мы приняли данных работников как людей, досадили на машины, обеспечили загрузкой, а они: не то, не по нам. Кочевряжились, кочевряжились и в конце концов сбежали.

Вот результат вашего воспитания, о чем и сообщаю».

Через два дня после того, как пришло письмо, приехали в совхоз Щербаковы. Явились к директору.

– Не то… – сказал Григорий.

– Не по нам Воронеж, – подтвердил Федор, – тянет обратно на целину – и хоть ты что.

И оба в голос:

– Примете?

Прогонишь разве таких?

Григорий попросил:

– Если можно, обратно на водовозки нас, на другую работу не хотелось бы.

– Не по нам, – подтвердил Федор.

В тракторной бригаде Григория Барбашина пожар случился.

На стане. Днем.

Кроме самого бригадира, который ремонтировал трактор, да поварихи, никого не было: пахота.

Пожар начался от углей, которые повариха выгребла вместе с золой из печки. Загорелась земля, пропитанная бензином.

Огонь побежал, побежал по земле и охватил кольцом бочки с горючим – тридцать бочек по двести килограммов бензина в каждой.

Увидела первой сама же повариха, закричала не своим голосом. Барбашин выполз из-под трактора, глянул – и будто пружина его с земли взметнула: прыгнул к сарайчику, где инструмент разный хранится, схватил лопату, кинулся к огненному кольцу, перемахнул через него, принялся лихорадочно окапывать бочки.

А лопатой много ли сделаешь? Того и гляди, огонь на бочки перекинется. Эх, плугом бы пройтись вокруг бочек! А что, если в самом деле пройтись? Ведь ремонт трактора он закончил, плуги – вот они, цепляй любой.

Барбашин бросил лопату, вновь перемахнул через огненное кольцо. Однако на этот раз огонь успел уцепиться за промасленные брюки бригадира, переполз с брюк на куртку.

– Горишь, – закричала ему повариха, – горишь ведь, Григорий!

Барбашин сорвал с себя куртку, хлопнул ею о землю, сбивая пламя, потом ею же похлопал себя по брюкам.

– Все равно горишь.

– Черт с ним, некогда…

Он подбежал к трактору, завел, подъехал к плугам.

– Цепляй, Мария!

Повариха прицепила плуги, глянула на бригадира; желтые языки ползут уже по солдатской гимнастерке.

– Ой, спалишь себя!

Барбашин не ответил, рванул рычаги, машина послушно ринулась в огонь.

Совсем немного времени – минута, может быть, две – ушло на то, чтобы объехать на тракторе вокруг бочек, оставив позади себя вздыбленные пласты земли. Совсем немного, если измерять по часам. Барбашину эти мгновения показались вечностью.

Опахав бочки, он вывел трактор из кольца, спрыгнул па землю и стал кататься по ней, всхлипывая:

– Ой, Мария, ой, Маша!..

Повариха прибежала с одеялом, накинула па извивавшегося бригадира, упала сверху сама, задушила огонь.

– Ой, Мария, ой, Маша!..

…Через две недели Григорий Барбашин снова был на стане, по-прежнему ругался с трактористами, ремонтировал тракторы и пел по вечерам солдатские песни: ведь еще года не прошло, как он демобилизовался из армии.

Поезд наш прибыл в Челгаши ранним утром – еще пяти не было.

– Надо же, – сказал Илья Михайлович, когда мы вышли из вагона, – почет какой: сам начальник станции нас встречает.

На перроне, в разбавленном рассветом полумраке, видны были фигуры двух железнодорожников.

– Тот, что пониже ростом, – дежурный, а вот этот – сам Селецкий и есть.

Селецкий тоже узнал Позамантира, подошел к нам. Илья Михайлович представил начальнику станции меня, потом спросил:

– Чего же вам не спится, Владимир Андреевич?

– Да жена легла в больницу на исследование желудка, так у меня теперь аврал.

Пользуясь тем, что внимание Селецкого было обращено на моего спутника, я довольно откровенно разглядывал этого человека, пытаясь согласовать в своем представлении его внешность с теми поступками, о которых мне рассказал Позамантир. Но ничего героического я не обнаружил: большелобое лицо с добрыми губами, спокойные и тоже добрые глаза, мягкая, чуть грустноватая улыбка.

– Что же это за аврал такой? – спросил Илья Михайлович.

Селецкий показал большие руки, повернул их ладонями вверх, растопырил пальцы. В глазах его было искреннее недоумение.

– Все умею делать, а вот с коровой едва справился: больше часа доил, да так и не додоил.

Нет, никакой он не герой…

Илья Михайлович заговорил с Селецким об автобусе. Начальник станции подтвердил, что автобус между станцией и совхозом совершает, как и раньше, регулярные рейсы, однако курсировать он начинает только с семи часов. Сейчас же можно выбирать лишь между двумя возможностями – топтобусом (так здесь именуют пешеходов) и водовозками братьев Щербаковых.