И вдруг узнаю: все считают, что назову сына Иосифом, ― настолько был велик культ Сталина. Даже мой милый начальник Юзефович допустил такую ошибку. Он прямо спросил Мендж об этом.
― Нет, что вы, она, конечно, имеет в виду Владимира Ильича!
Он явно удивился ее ответу, и тогда она добавила:
― Такое имя она не может дать еще и потому, что и вас зовут Иосиф, и люди могут расценить это как явный подхалимаж.
Оба весело рассмеялись, и он согласился, что это было бы неудобно.
Что творилось 9 мая на улицах Москвы, на Красной площади, мы с Ваней могли слышать только по радио и наблюдать с высоты нашего балкона. С часу на час я ждала начала родов, и он не отходил от меня ни на шаг. К вечеру сотни лучей прожекторов расчертили небо на клетки, и по ним проплыл красный флаг с портретом Сталина. Сотни орудий салютовали Победе. Мы любовались этой грандиозной, впечатляющей картиной, вслушивались в ликующие звуки, что неслись отовсюду, и хотелось самим кричать от восторга и радости. Прибежала соседка:
― Вас к телефону!
Звонили Мендж, Соня Сухотина, еще кто-то ― спрашивали, «не родился ли кто?»
― Какие хитрые! Вы будете праздновать, а меня посылаете на родовые муки, — говорила я. ― Завтра, завтра, в первый день мирной жизни появится мой сын.
Ваня радовался рождению сына, но однажды грустно обронил:
― Я же говорил, что у меня не будет дочери. У Лены родилось трое сыновей, и у тебя сын. А мне так хотелось, чтобы была у нас и девочка.
Я засмеялась:
― Этот факт, по новейшим научным данным, свидетельствует о твоем неукротимом темпераменте. Заимеешь дочь, если будешь чуть холоднее.
― Нет уж, меня не укротишь, в особенности, когда у меня такая любимая женушка!
Но до «женушки» было еще так далеко!
Пошла в ЗАГС регистрировать сына, а они ― по новому закону ― записывают в свидетельство о рождении отчество «Иванович», в графе «отец» делают прочерк, в графе «мать»
― ставят мое имя, отчество, фамилию и особую «примету»
― «мать-одиночка». Я совала регистраторам Ванин паспорт, убеждала, что он хоть и в Москве, но не демобилизован, поэтому еще не расторг прежний брак, что он непременно хочет записать сына на себя. Но они не слушали и даже не брали его паспорт в руки.
― Брак не зарегистрирован ― и все!
Узнав, что сыну дали фамилию Нечепуренко, Ваня побледнел ― он не поверил мне и сказал, что я нарочно записала Володю на себя, желая проучить за медлительность с разводом. Я ужасно рассердилась и напомнила, что предупреждала о том, что готовится новый суровый закон о браке и мы оба виноваты в том, что не придали этому значения.
Ваня побежал в ЗАГС и убедился, что ничего сделать нельзя.
― После регистрации брака с вашей фактической женой можете усыновить вашего сына.
Вот такой дурацкий закон был принят в конце войны
Новый дом
Летом мы всей большой семьей переехали на дачу. Мои отпуска (декретный ― 36 дней и очередной ― 24 дня) скоро закончились, и я каждый день вместе с Ваней ездила с дачи на работу. Как-то вернулись из Москвы усталые, распаренные. В комнатах пусто ― все гуляют, а на самом видном месте, на круглом обеденном столе лежит раскрытая тетрадь. Я заглянула в нее и сразу наткнулась на строчки: «Она забыла нас ради него, а мать должна жить ради своих детей». Это был дневник Сони. Больше читать не стала. Скорей захлопнула его, убрала, чтобы не попался на глаза Ване. Выбежала из комнаты ― навстречу вся семейка. Взяла у няни ребенка и пригласила Соню пройтись. Вышли с участка в лес, и я говорю Соне:
― Прочитала в твоем дневнике, что мать должна жить ради своих детей.
Она возмутилась:
― Как ты могла читать чужой дневник?
― А он же специально был оставлен раскрытым на столе!
― парировала я. ― Скажи, почему это я должна жить только ради детей? Почему я должна забыть ради вас о себе, о своей личной жизни? Я что, бросила твоего отца? Произошел несчастный случай. Я осталась вдовой. Разве вы, дети, после этого голодали, были лишены чего-либо? Нет, я работала так много, что вы имели то, чего не имели даже при жизни отца!
― Надо быть верной папе, ― пробормотала Соня.
― Да, я верна его памяти, но лишать себя на всю жизнь счастья я не собираюсь. Не хочу остаться одинокой на старости лет!
― А мы на что? Мы всегда будем с тобой! ― воскликнула она.
― Даже в то лето, когда ты уже знала о гибели отца, не могла пробыть со мной больше часа ― убегала к подругам. И разве я тебя корила за это? А теперь у меня есть близкий, все понимающий друг, отец моего ребенка, твоего брата. Зачем ты отравляешь наше счастье? Ведь пройдет лет пять-шесть, ты придешь однажды с каким-то парнем, скажешь «я люблю его» и уйдешь жить с ним. И это закономерно!
― Я никогда не выйду замуж! ― запальчиво заявила она.
― Это неразумно, нормальный человек должен стремиться к личному счастью, ― возразила я.
Долго еще в этом духе разговаривали мы, и кажется мне, что с той поры, хоть и не сразу, наступил перелом.
Еще зимой прослышала я, что ОГИЗ заканчивает затеянное еще до войны строительство дома для сотрудников, и настояла, чтобы Ваня зашел к П. Ф. Юдину и подал заявление с просьбой о предоставлении ему квартиры, тем более что стоял вопрос о назначении его директором издательства. Юдин принял его очень ласково и твердо обещал квартиру дать, только попросил напоминать ему об этом обещании. Я не раз спрашивала Ваню, заходил ли он к Юдину, справлялся ли, как идут дела со строительством, но он говорил, что делать ему это неловко и неприятно и что Юдин о просьбе не забудет. А в сентябре выяснилось, что дом уже заселен. Ваня ― к Юдину. Тот удивился:
― А меня заверили, что вы уже в квартире не нуждаетесь, и я поверил, ведь вы мне об этом ни разу не напомнили!
Однако жить в нашей комнатушке с тремя детьми и няней становилось невозможным. Сначала Володю держали в корзинке, которую ставили на сложенную тахту, а на ночь переставляли на ломберный столик, на котором днем обедали, раскладывая его, как для игры. Теперь ребенок подрос, и пришлось купить детскую кроватку, которая совершенно лишила нас возможности перемещаться по комнате. Для няни и старших детей снимали углы у соседей. Но долго так продолжаться не могло. Мы поняли, что без денег ничего нельзя будет сделать. А тут через юриста Совинформбюро подвернулось предложение об обмене нашей маленькой комнаты на две (одна двадцать пять метров, другая, проходная, ― десять) в большой коммунальной квартире в доме 28 на Кропоткинской, в хорошем кирпичном доме. Комнаты нам очень понравились. Хозяйка попросила тридцать две тысячи, и я согласилась. А где такие деньги взять? Приняла решение, очень огорчившее Ваню, ― продать дачу, но другого выхода не было, и он вынужден был согласиться. Покупатель на нашу дачу нашелся быстро ― из-за спешки я запросила всего лишь сто тысяч (по тем временам, когда мешок картошки стоил тысячу рублей, а буханка хлеба сто ― это было дешево), а сторговались на девяносто. Сделку оформили мгновенно: покупал дачу какой-то военный летчик, и все шли ему навстречу. Посреднику за оформление обмена пришлось заплатить семь тысяч, за переезд ― тысячу, купили кое-какую мебель, Ване костюм за десять тысяч, мне ― юбку и трикотажную кофточку, дали маме на ремонт крыши в Бирюлево ... и уже через месяц от кучинской дачи остались лишь воспоминания. Но огромное окно в большой комнате, высокие потолки и непривычный простор радовали нас несказанно.
Переезд состоялся в декабре 1945 года. Ваню в тот день неожиданно вызвали в ЦК партии, что, впрочем, нас не удивило: документы о его назначении директором издательства давно лежали там для утверждения. Вернулся он в нашу новую квартиру поздно и молча опустился на стул. Я сразу увидела ― расстроен донельзя.
― Что случилось?
― Он подложил мне ужасную свинью.
― Кто, почему, какую свинью?
― Представь себе, Суворов, вместо представления на утверждение меня директором издательства, провел решение о назначении меня заместителем заведующего отделом науки ЦК.