― Пойдемте с нами в кино, ― великодушно окликнула я его и засмеялась. ― Ведь прежде, чем делать женщине предложение руки и сердца, надо за ней хоть немного поухаживать!

Но он не принял моего тона:

― Вы не из тех, кому нужны брачные танцы с конфетами и букетами. Вы ― настоящая!

― Да, настоящая, но люблю конфеты! Какой ужас! И цветы тоже! ― уже зло ответила я. ― И в кино я вас больше не зову!

А утром в гостинице ― звонок.

― Здравствуйте! ― услышала я знакомый рокот. ― Я отложил отъезд. И хочу сказать, что все очень серьезно! Слышите? Я буду ждать вашего решения! И знаете, я верю, что, обдумав все, вы согласитесь.

― Ни-ко-гда! ― закричала я и повесила трубку.

На следующий день звонок повторился. Захотелось как можно скорее бежать из этого города, но Мария Львовна все еще не вернула корректуру. А в одиннадцать в номер постучался администратор гостиницы и вежливо предупредил, что в связи со съездом физиологов необходимо освободить помещение ― какая удача! Я позвонила Лене и попросила приютить меня. Она с явным удовольствием согласилась, тем более что ее муж в это время дрейфовал в Арктике[42]. Я выбыла из «Европейской», и Черников потерял возможность мне надоедать.

Я по-прежнему рассказывала Аросе о своих приключениях, не понимая, что он страдает от моей откровенности.

Однажды он встретил меня на вокзале из очередной командировки. Сели в переполненный трамвай. Как обычно, я спросила о делах, о Сонечке, здорова ли. Он ответил, что все в порядке, но говорил как-то сухо, односложно. И замолчал. Я, заподозрив неладное, спросила, что случилось. Он повернулся и серьезно посмотрел мне в глаза:

― Должен сознаться в грехе: увлекся одной девочкой, провожал ее несколько раз домой.

― Ну, пустяки какие! ― рассмеялась я.

― Конечно, ― согласился он. ― Грех мой не в этом, а в том, что я отрекся от тебя.

― То есть как? ― спросила я, почувствовав ледяную иглу в сердце.

― А вот так. Она выхватила у меня из рук паспорт, увидела, что в нем Сонечка записана. «Как, вы женаты?» ― передразнил он женский голос. ― А я смалодушничал, сказал, что у нас с тобой случайная связь, что ты уже пожилая женщина, и прочую ерунду.

Я почувствовала такую обиду и горе, что от внезапной слабости подкосились ноги; он подхватил меня, начал клясться, что все выдумал, потому что хотел, чтобы я испытала то же, что чувствует он, когда я рассказываю о своих «женских успехах», о всяких там «черниковых», «кикнадзе» и прочих «агентах-подполыцках». Однако я долго не могла успокоиться и запомнила этот урок навсегда...

В конце лета 1935 года к маме прибежала Паня, вся в слезах:

― Ваш сын меня обворовал!

По ее словам, Алексей унес валенки и новые туфли, чтобы продать. Взбешенный отец послал вдогонку младшего братишку Митю. Тот настиг Алексея на станции в момент, когда уже подошел поезд. Митя выхватил у него из-под мышки сверток, валенки и туфли разлетелись по платформе, Алексей же уехал. Митя принес вещи домой и тут же отнес их Пане ― с наказом отца, чтобы впредь ноги ее в нашем доме не было. Вечером Алексей, нетрезвый и мрачный, ввалился в дом. Он долго молча слушал проклятия отца, затем встал, хлопнул дверью... и пропал.

Все наши розыски ничего не дали: в милицию сведений о нем не поступало, в больницах и моргах не значился.

Хмурым осенним днем меня вызвали в приемную. Я вышла и увидела Черникова. Растерявшись, в редакторскую не пригласила, а вынесла оттуда последнюю сверку с текстом его статьи.

― Хорошо, что вы приехали, ― сказала я и осеклась, увидев, как он весь просиял,― нам теперь не надо вас разыскивать, чтобы подписать текст в печать.

Его улыбка погасла:

― Да-да, я, конечно, это сделаю. Но главное не это! Я пришел, чтобы снова спросить вас...

― Умоляю, не возобновляйте этот разговор... Право, мне надоело... Что за странная игра?

― Почему игра? ― с какой-то подкупающей детскостью произнес он. ― Для меня это очень серьезно.

― Но поймите, вы же взрослый, даже просто старый человек! Ну почему я должна разрушать свою семейную жизнь, бросать любимого и любящего мужа? Только потому, что так захотелось вам?

Он помрачнел. Взял сверку, быстро ее просмотрел, подписал и, поднявшись со стула, тихо сказал:

― Вы правы, но я не оставляю своей надежды. А вдруг у вас что-то разладится в жизни! Помните, сколько бы лет ни прошло, я буду вас ждать!

Я пожала плечами; кивнув на прощание, раздвинула занавеску, заменявшую нам дверь в приемной, и ушла в редакторскую.

Неожиданно Иван Васильевич посочувствовал Черникову:

― А мне его жаль. Я его хорошо понимаю.

Я удивленно посмотрела на него.

― Как же, по-вашему, мне следовало поступить?

И все-таки смеяться над чувствами не стоило

Колокольников переулок

Сонечка звала няню «мамой», а меня «мамочкой», что мне, по правде говоря, не нравилось. Соседи же считали, что я «покрываю грех» младшей сестры, выдавая ее дочь за свою. Когда Настя, рыдая, отрицала это, они, ухмыляясь, утверждали, что она похожа на меня, а значит ― сестра, «потому как обе белые», то есть блондинки.

Я предлагала Насте отучить Сонечку звать ее мамой, но она огорчалась еще больше, и все оставалось по-прежнему.

Мы из последних сил старались не обращать внимания на козни соседей, но они наглели все больше, напивались, дрались, и Аросе порой приходилось вмешиваться: непременно наступал момент, когда Николай мертвой хваткой вцеплялся Ольге в волосы и та принималась орать как резаная. Я не пускала Аросю, боялась за него, но он, не выдержав, все же вступался. Как только Николай, направленный могучей рукой Ароси, влетал в свою комнату, Ольга начинала кричать, что ее мужа убивают. Выйдя из запоя, они становились мрачными и обидчивыми ― их оскорбляло, что мы не устраиваем скандалов, не замечаем их хамства и, следовательно, за людей не считаем. Что правда, то правда ― людьми эти люмпены не были. Настя не раз, с испугом поглядывая в сторону Ароси, шепотом передавала мне слова Ольги, что когда-нибудь они набьют морду «этим интеллигентам» или чего-нибудь подсыплют в суп.

И тут, как всегда, повезло.

У Ольги была сестра Катя. Каждый день перед работой она приводила к ней двух сопливых, с бледными лицами, чахоточного вида ребятишек, нажитых, как говорила Ольга, «в разгуле». Как-то, застав Катю одну, я расспросила ее о житье-бытье и, узнав, что в Колокольниковом переулке, вблизи Сретенки, у нее есть комната, предложила обменяться:

― Побольше твоей будет, ― важно сказала Катя, ― Но, Харитоновна, предупреждаю: у меня полуподвал.

― Не страшно. А ты подумай, как тебе удобно будет вместе с Ольгой! Здесь и сухо, и не придется каждый день таскаться с детьми по трамваям!

Она явно обрадовалась:

― Приходи смотреть.

Не откладывая дела в долгий ящик, отправилась в тот же вечер с Аросей «на смотрины».

Стены комнаты были сырые, облупленные, в полу зияли дыры, не было даже плинтусов. Но комната ― широкая и длинная, восемнадцать метров ― понравилась, и особенно тем, что все три окна располагались по одной стороне, причем два были выше тротуара ― дом стоял на крутом склоне. Я сразу сообразила, что расположение окон позволит выгородить шкафом небольшую спаленку, где поместится тахта для Насти и кроватка Сонечки.

Не раздумывая, предложила Кате обмен.

За свое согласие она заломила цену, явно превышавшую наши возможности, но мы легко убедили ее, что стоимость ремонта превосходит стоимость четырех квадратов, да и ноги в нашей комнате перед окнами не мелькают.

Следующим утром мы уже стояли в очереди в бюро обмена. Как правило, при обмене требовалось согласие соседей, и я очень боялась, что Ольга по своей вредности заартачится, но нам пошли навстречу, поскольку удалось доказать, что Катя переезжает к сестре.

Дело сладилось так быстро, что Ольга и глазом, как говорится, не успела моргнуть.