– Будет, будет! – добродушно рассмеялся Нейгоф. – Только погодите, братцы, хочу я слово сказать…

– Скорее, Михаил, – сквозь зубы проговорила Софья, – я уже достаточно налюбовалась этими типами, да и к тому же холодно!

– Сейчас, дорогая, сейчас, – нежно ответил ей Нейгоф. – Так вот что, братцы! Есть пословица у нас: „От тюрьмы да сумы не отказывайся“; так к этой пословице добавить нужно, что и от босяческого звания ни один человек не должен отказываться… Пути к нему ведут разные – и долгие, и короткие, а главный путь, идя по которому никогда в босяческое звание не попадешь, хотя и широк, да прохожих много на нем, тесно очень. Чуть кто споткнется, соседи уже столкнуть норовят, не поддержать, а столкнуть; упавшим же людям только и пути, что в босяки. По себе это знаю. И редко кто, вот как я теперь, на прежнюю дорогу попадает. Трудно это… ой как трудно!… Чудом разве назад выкарабкаешься. А для меня добрые люди нашлись. И воскрес человек, из мертвых встал! Это я воскрес. И вы можете воскреснуть, поддержитесь только.

– Куда уж нам! – вывернулся вперед Зуй. – Не про нас калачи горячи, масло масляно… А ежели с вами такое случилось, господин, так позвольте вас поздравить.

Он раскланялся, растопыривая свои красные ручищи.

– Спасибо!… Есть, братцы, с чем меня поздравить! – ласково ответил Нейгоф. – Прежде всего, с тем, что ушел я от вас и никогда более не вернусь.

– Врешь! – проворчал Метла. – Теперь и я скажу: вернешься! Больно высоко залетел, как бы в лужу с высоты не сверзиться.

– А потом, братцы, поздравить меня нужно еще вот с чем. Через свое босячество я и счастье себе великое нашел. Кабы не оно, босячество-то, так не видать бы мне счастья и радости как своих ушей. А счастье мое – вот оно! – указал Нейгоф на Софью. – Это – невеста моя, братцы, она-то меня на путь истинный лаской, участием да словом добрым вернула.

– Урра! – заревели десятки голосов. – С наступающим законным браком честь имеем поздравить!

– Михаил, – заметила графу Софья, – кончай скорей эту сцену… я озябла. Мне, наконец, скучно!…

– Милая, еще одно слово. Зуй, Метла, подите-ка сюда!

Веселый и угрюмый босяки выступили вперед.

– Вот на отвальную, – высыпал им в пригоршни несколько золотых монет Нейгоф. – Это всем, братцы; веселитесь! Зуй и Метла должны на всех поровну разделить.

– Чего делить! – воскликнул Зуй. – Пропьем все… все до копеечки у твоего же приятеля, Сергея Федоровича, вот тебе и дележ!

– Ваше дело! – засмеялся Нейгоф. – Только лихом не поминайте.

– А ты что же? Не пьешь? – полюбопытствовал Метла.

Нейгоф отрицательно покачал головой.

– Неужто, бросил? Так-таки маковой росинки не пропускаешь? Ведь куда как жаден до зелья был.

– Был, да! – согласился Нейгоф. – А что было, то прошло и вновь не возвратится. Прощайте, братцы! – вдруг поклонился он в пояс всей толпе оборванцев. – Виноват чем пред вами – простите великодушно. Прощайте! – Он поклонился снова и, выпрямившись, сказал: – Пойдем, Соня!

На глазах Михаила Андреевича блестели слезинки. Софья заметила их и с досадой отвернулась. Они пошли к карете.

Толпа оборванцев, к которым присоединились и огородные сторожа, двинулась за ними. Когда карета тронулась, все эти люди побежали за нею, и их «ура» не смолкало, пока экипаж не скрылся из виду.

– Теперь, братцы-ребята, – заорал Зуй, – марш все к Сергею Федоровичу в чайную! Вот они, капитальчики то сердечные! – забрякал он монетами. – Пропьем все во здравие друга разлюбезного, Миньки Гусара… А работа, ну ее! Все идем, всем дано, все и пропивать будем! Веселись, душа босяцкая.

Через несколько минут чайная Сергея Федоровича уже была полна народом, и в ней появилось разливное море водки. Босяки все более хмелели.

– А как теперь Миньку Гусара по-новому зовут? – спросил у веселого Зуя Сергей Федорович, узнавший о всем происшедшем на кобрановских огородах.

– А кто его там знает, – легкомысленно ответил Зуй. – Как-нибудь да зовут.

Сергей Федорович отошел от него недовольный и зашептался в уголке со своим подручным Дмитрием:

– Видно, повар-то не врал. Минька Гусар и в самом деле граф выходит. Эх! Жив не буду, а его настоящую имя-фамилию узнаю!… Тогда и все дело, которое я задумал, в шляпе будет! Можно здорово будет руки погреть!

XVI

Нейгоф и Софья обвенчались втихомолку. В том доме, где жила невеста, о свадьбе даже и не подозревали, хотя посещения Нейгофа были замечены и вызвали немало толков.

Молодожены после венца сразу же отправились на Николаевский вокзал и умчались со скорым поездом в Москву, как это заранее было условлено.

В их отсутствие Настя должна была переменить квартиру, обставиться, устроиться так, чтобы „молодые“ могли явиться в свое никому не известное новое гнездышко и зажить мирной, полной покоя жизнью.

И Софья, и Нейгоф не знали, не видели, не чувствовали, что за ними постоянно следит недреманное око Мефодия Кирилловича.

Они были еще в церкви, где шел обряд венчания, а Кобылкин уже угодничал перед лицом, выдающим брачные записи.

– Осведомиться нельзя ли? – раскланялся он. – Кто шаферами у брачащихся графа Нейгофа и девицы Шульц?

– А вам зачем?

– Очень нужно-с! Ах, если бы вы знали, как нужно!

Книга, куда только что была внесена брачная запись, оставалась раскрытой, и Кобылкин не спускал с не просохших еще строк своего упорного взгляда.

– Да вы-то родственник, что ли, будете? – последовал новый вопрос.

– Мм-да! – протянул Мефодий Кириллович. – Конечно, родственник, если считать родство по линии праотца Адама.

– Чужой, стало быть, и даже, как водится, брачащимся незнакомый! Тогда нельзя!

Книга была захлопнута.

– Жаль-с! Очень жаль, но делать нечего… Прощения прошу за беспокойство, – откланялся Кобылкин и вышел в садик ограды. Там он подошел к фонарю и, вытянув манжету, при свете его сделал на ней карандашом пометки. – Шаферов трое, трое, трое, – шептал он. – Дворянин Владимир Васильевич Марич, еще дворянин Станислав Федорович Куделинский и мещанин Антон Антонович Квель. Трое… Трое! Куделинского я знаю – старый знакомый!… Настюшка – молодец девка, ничего не скрывает!… Трое – Шульц четвертая… Трое, трое и одна, – промурлыкал он вполголоса. – Так… Я как будто на следу!

Он на улице дождался выхода новобрачных и наблюдал за ними и за их шаферами до того момента, когда они сели в московский скорый поезд.

Нейгоф был бесконечно счастлив, но к его счастью примешивалось чувство некоторого душевного беспокойства.

Софья заметила это.

– Что с тобой, Миша? – спросила она, когда они остались одни в купе.

– Ничего как будто, дорогая, кроме того, что я бесконечно счастлив.

– Нет, я вижу другое. Тебя что-то беспокоит.

– Устал, – попробовал отговориться Нейгоф.

– Не верю! Михаил, теперь я твоя жена… Между нами отныне не должно быть никаких тайн, секретов.

Граф не отвечал.

– Ну же, Михаил, не порти мне этого дня своей неискренностью! Говори прямо, откровенно, что с тобой? Или ты раскаиваешься, что женился на мне?

– Раскаиваюсь, – чуть слышно произнес граф.

– Несколько позднее раскаяние! – со смехом произнесла Софья. – Об этом вам, граф Михаил Андреевич, следовало подумать раньше… Но все-таки можно узнать причину вашего раскаяния?

– Соня, милая! – воскликнул Нейгоф. – Если бы ты только знала, что у меня на душе!…

– Что же именно?

– Ах, Соня, ад кромешный!

– Удивляюсь, что вы за человек! – пожала плечами Софья. – Вас нельзя понять… То рай, то ад… Не разберешь даже, который из них когда в вас пребывает.

– Ты жестока! – простонал Нейгоф.

– Кажется, скоро будут слезы? – перебила его графиня. – И это в первые часы после венца! Право, теперь и я начинаю раскаиваться, что вышла за вас… Итак, двое кающихся налицо… Недурно для начала!…