Да, горек хлеб собкора за рубежом. Тем более, когда еще нет опыта, когда связь не надежна и не докричишься по телефону до московских коллег. А если докричишься, то не услышишь, что они говорят тебе в ответ. Горек хлеб собкора, когда не с кем посоветоваться, не у кого спросить, некому пожаловаться. И трудно даже узнать, в какой мере используется там, в Москве, твой труд. Газетчикам хорошо: они имеют возможность убедиться, хотя и с опозданием, в каком виде оказалась на полосе их корреспонденция, очерк или интервью. А нашему брату, радисту и телевизионщику, тем более работающему на другой стороне Земли, куда советские радиоволны почти не доходят и телефонный голос слышен еле-еле, не дано это наслаждение — увидеть или услышать свой выстраданный опус. Но зато судьба оберегает нас от излишних разочарований, какие временами приходится испытывать газетчику, когда он обнаруживает в полученном с далекой родины номере газеты всего полтора десятка строк, оставшихся от своего очерка, который, казалось, «может потянуть на подвал». Мы редко узнаем о том, как безжалостно сократили в эфире наш очередной репортаж. Может быть, это даже и к лучшему: не опускаются руки, когда готовишь следующий.
«Комом» оказался не только мой первый корреспондентский «блин». Лишь с четвертого захода на цель я наконец добился успеха и вырвался во всесоюзный эфир. Положа руку на сердце могу признать, что дежурный редактор «Последних известий», если бы он руководствовался чисто творческими соображениями, и на сей раз имел все основания бросить в корзину мое донесение, но меня спасла важность события, о котором я повествовал: в Бразилию прибыл с официальным визитом советский министр внешней торговли. И поэтому из каскада моих взволнованных телеграмм, посвященных этому визиту, были отобраны и включены в выпуск новостей иновещания три следующие фразы: «В Рио-де-Жанейро начались переговоры о дальнейшем расширении советско-бразильской торговли, которые, как ожидают, завершатся через несколько дней подписанием нового торгового соглашения. В последнее время товарооборот между Советским Союзом и Бразилией заметно увеличился. За первые шесть месяцев этого года он достиг двух третей всего оборота за 1965 год».
Лиха беда — начало! Вслед за этой «премьерной» информацией в эфир подряд прошли еще несколько моих корреспонденций, но не пугайтесь, уважаемый читатель, не буду их цитировать, ибо не намерен испытывать ваше терпение.
Вспомню лучше, как однажды сквозь писк морзянок и треск атмосферных помех мне удалось поймать чуть слышную Москву. По какому-то невероятно счастливому совпадению именно в этот момент передавали очередной выпуск новостей, и я услышал, как диктор произнес: «Наш корреспондент Игорь Фесуненко передает из Рио-де-Жанейро». Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Я вжался ухом в прохладную пластмассу «Спидолы», но именно в этот момент где-то над Атлантикой прошелестела если не магнитная буря, то какой-то ионосферный сквознячок, и голос Родины безвозвратно угас. Я не услышал, что именно сообщил советским радиослушателям «наш корреспондент из Рио-де-Жанейро», но меня охватила и понесла сладостная волна восторга, я почувствовал, что мне теперь сам черт не брат и море по колено, захотелось выскочить на авениду Атлантика и поделиться своим счастьем с первым же встречным разносчиком кока-колы или чистильщиком башмаков.
Я не выскочил на улицу. Уже через пять минут я ощутил прилив энергии. Настал тот самый момент, когда мысль просится к перу, перо — к бумаге. Я почувствовал, что сейчас из-под моего пера должен появиться шедевр, бросился к столу и схватил лист бумаги. В такие мгновения надо писать поэму, вместо этого я принялся сочинять полнометражный радиоочерк под названием: «Рио, каким его видят птицы». Весь мой творческий восторг, всю мою, тогда еще весьма буйную энергию вложил я в это творение, посвященное «Сидади маравильоза» — «Прекрасному городу», как зовут Рио бразильцы. Восклицательных знаков на пяти страницах текста хватило бы Льву Толстому на весь второй том «Войны и мира». Я не жалел эпитетов, сравнительным степеням имен прилагательных без колебаний предпочитал превосходные. Сейчас просто не могу понять, как позволил себе сочинить эту пышную оду, которая могла бы пригодиться для рекламного буклета, вручаемого туристам, но никак не подходила для передачи по Советскому радио. И представляю себе досаду и удивление московских коллег, когда они читали сей опус, прежде чем выкинуть его — и поделом — в корзину.
Оглядываясь сейчас назад, вспоминая тот первый этап работы в Рио, сопоставляя его с опытом более поздних командировок, прихожу к выводу, что во всех странах, где мне довелось работать, повторялась одна и та же ситуация: сначала казалось, что я обречен на провал. Я не спал ночами, рычал на безответных домочадцев, изнемогал под бременем ответственности и ругал себя последними словами за то, что ввязался в это непосильное, гиблое дело. Потом, спустя несколько месяцев, обживаясь, обзаводясь друзьями и знакомыми, получая ободряющие письма от коллег и начальства из Москвы, узнавая, что мои материалы были «отмечены на летучке» или даже оказались «на красной доске», я вдруг неожиданно и незаметно для себя попадал в сладостный плен эйфории. Мне казалось, что теперь-то я уже знаю все и об этой стране, и о работе зарубежного корреспондента. Что нет для меня больше тайн и секретов и отныне буду выдавать на-гора одни только шедевры.
Иллюзия эта жила месяц-другой. Я безмятежно слал в редакцию бойкие, не требующие слишком больших интеллектуальных усилий заметки о происках американского империализма в стране моего пребывания и о борьбе трудящихся за свои права, о росте инфляции и падении реальной заработной платы. Сообщал о гастролях советских артистов и излагал комментарии прогрессивных газет. Отрезвление от этой самонадеянной творческой спячки наступало по-разному. Либо я брался за какую-то по-настоящему сложную тему и осознавал, что не могу, не умею, не способен убедительно и профессионально грамотно писать об этом. Либо встречался с ярким, хорошо знающим Бразилию человеком, который подавлял меня своим интеллектом, талантом, мастерством. Либо отправлялся в дальнюю командировку и, ошеломленный величием и многообразием страны и сложностью ее проблем, приходил к выводу, что для того, чтобы познать хотя бы поверхностно этот многоликий и противоречивый мир, не может хватить и десятилетий корреспондентской работы.
Сейчас, вспоминая первые шаги свои на корреспондентской стезе, посмеиваюсь и удивляюсь. Слишком уж долго не понимал я, что и к журналистской работе применима аксиома общего закона познания: чем больше диаметр круга твоих знаний, тем длиннее его окружность, то есть граница соприкосновения уже узнанного с непознанным. Чем дольше живешь в стране, чем больше узнаешь ее, тем острее становится жажда познать ее еще лучше, тем протяженнее становится граница, разделяющая то, что ты уже знаешь, от того, что тебе еще предстоит узнать. Если ты, конечно, этого хочешь.
Может быть, именно поэтому, если бы мне сейчас предложили на выбор любую точку для очередного раунда корреспондентской работы, я опять выбрал бы Бразилию, страну, где проработал дольше всего и которую, казалось бы, так хорошо знаю.
ГЛАВА ПЯТАЯ
«Вас вызывает Москва»
Попробуйте представить себе состояние журналиста, который впервые отправляется собкором за рубеж. Хорошо, если он едет в корпункт ТАСС или АПН, где обычно работают двое, трое, а то и больше сотрудников, которые встретят его, помогут войти в работу, подскажут, поправят. Ну а если ты должен работать в одиночку, как работает подавляющее большинство газетчиков? А если к тому же ты едешь открывать новый корпункт в стране, где нет коллег из твоей родной редакции, тебе никто не будет передавать дела, связи, адреса и телефоны знающих людей, друзей нашей страны, всех тех, кто может быть полезен тебе и нужен в работе?