— Наверное, жена обо всем догадывалась, но терпела. Это все осложняло. Тем более, что она мне никаких поводов для расставания не давала. Она была прекрасным человеком. Жили мы с ней очень хорошо, дружно, уютно, спокойно. Никак нельзя сказать, что мы не сошлись характерами.
Пожалуй, в моей жизни это был самый сложный период. Я не мог посмотреть честно в глаза человеку, с которым прожил вместе более двадцати лет. У нашей дочери Майи уже был муж и ребенок. Когда я все-таки набрался мужества и сообщил, что ухожу из семьи, Майя устроила дикий скандал. Выдала мне беспощадный монолог, не подбирая слов, но мне уже было все равно. Я решился. Жить дальше на два дома я уже не мог.
Вообще говорить о своей любви и опасно, и трудно, и как-то даже нескромно. Но я признаюсь, что ужасно люблю свою жену. Самые трудные для меня минуты жизни — это когда нам с Ниной Николаевной приходится по тем или иным причинам расставаться, к счастью, временно. Мне расстаться с любимым человеком — нож острый. Как будто перекрывают кислород, тяжело дышать, чего-то не хватает. Уже ты вроде как и не ты.
Я ненавижу проводы, и сам не люблю уезжать, люблю встречать и встречаться. Вот, пожалуй, в чем отличие: без настоящей любви не хватает воздуха, исчезает цель, все начинает казаться каким-то блеклым и бессмысленным.
Во главу женско-мужских отношений я ставлю страсть. У кого-то из хороших поэтов есть строчки: «Страсть угаснет — и делу конец, и сердца разбиваются надвое». Я считаю, это правильно. Сергей Довлатов написал, что обаяние — это способность без видимых усилий проникнуть в душу человека. Мне кажется, это очень здорово. Страсть, любовь — сродни гипнозу.
Я счастлив, что был замечен Ниной Николаевной более сорока лет назад, и все эти годы не перестаю радоваться этому и любить ее, и все эти годы мне с ней интересно.
Вообще же я считаю, что женщины — лучшие люди и в жизни, и в искусстве. У них, кроме очаровательной, пленительной женственности, есть одно качество, не очень свойственное мужчинам, — тонкость.
В суждениях, в спорах я оказываюсь часто не прав, и не потому, что я бесчестнее Нины, а потому что она тоньше меня. Она удивительно правдивый человек. Меня поражает ее доброта и честность. Она не знает, что такое соврать. Она часто говорит мне: «Не надо врать!» Она любую неточность ощущает мгновенно. К людям, которых уже нет в ее судьбе, она все равно справедлива. Это меня больше всего в ней поражает.
Мне кажется, в нашем театре она не до конца реализовалась. Может быть, в этом есть и моя вина, но я убежден, что она могла бы сделать намного больше.
Путешествие в закулисье
Сейчас мне хочется ненадолго прервать ход воспоминаний и рассказать о людях, которых никогда не видит зритель, которым не дарят цветы и которым не принадлежат овации зрительного зала, но без которых немыслим ни один спектакль. Ведь между спектаклем и душою тех, кто в нем участвует, существует связь, скрытая от постороннего взгляда.
Администраторы, бутафоры, реквизиторы, костюмеры — люди, бескорыстно служащие театру, преданные ему бесконечно.
Помните Филиппа Филипповича, «большей популярности которого не было ни у кого в Москве», из «Театрального романа» Михаила Булгакова? Того самого, кому мог бы позавидовать сам Юлий Цезарь? Вот таким же гениальным человеком был главный администратор Театра сатиры Евсей Суражский. Кажется, он знал буквально всех и мог найти выход из любой ситуации. К нему обращались с разными просьбами — кому-то нужно было установить телефон, кому-то достать лекарство. Суражский, не выговаривавший тридцать букв из тридцати трех, мгновенно улаживал все.
У меня с ним был такой случай. Обещанной директором театра квартиры я, конечно, не получил. Шло время, а мы продолжали впятером ютиться в девятиметровой комнате. Я пошел к Евсею. Он выслушал меня и коротко сказал: «Готовь деньги!» — затем оторвал кусочек газеты, черкнул на нем какую-то закорючку и буркнул, чтобы я шел в жилотдел. С этим огрызком я и отправился. Пришел к названному товарищу на прием. Выстоял очередь, стесняясь, изложил свою просьбу. Начальник молча выслушал. Он был неприступен, как монумент. Никакой реакции. Наконец я промямлил, что я от Суражского, и робко протянул огрызок газеты. Человек этот мгновенно преобразился, стал любезным и сразу же предложил мне написать заявление. На следующий день Суражский сказал: «Неси деньги!» Все. Вопрос с квартирой был решен.
В Театре сатиры вообще работали замечательные люди. Был такой гениально одаренный гример Владимир Федорович Баранов. Все, начиная с Плучека, называли его не по имени-отчеству, а Мастером, вкладывая в это свое восхищение его талантом. «Мастер, можно вас на минуточку?»; «Мастер, что вы мне посоветуете?» — то и дело слышалось вокруг пего. Владимир Федорович был один из самых крупнейших профессионалов страны. У него консультировались и киношные деятели. Он с твоей физиономией мог делать поразительные вещи, но, главное, он обладал необыкновенной человеческой статью.
Расскажу такой случай. У нас шла ночная генеральная репетиция «Бани», где я играл Победоноси-кова. Меня ввели срочно, я чувствовал себя еще неуверенно и очень волновался — буквально зуб на зуб не попадал. Владимир Федорович меня гримировал, в это время я замечаю, что нет очков. Реквизиторы ушли, забыв оставить мои очки. А это была неотъемлемая часть образа. Началась жуткая паника. Все бегают, суетятся, кричат. Вдруг Владимир Федорович Баранов говорит: «Не надо кричать». Срывает с носа свои очки, бац-бац, молоточком выбивает стекла и подает мне: «Пожалуйста». А ведь он получал сущие копейки, и для него покупка новых очков событие. Но он не задумался ни на секунду. Для меня весь человек в этом. Какое счастье, что сейчас в нашем театре работает ученица Владимира Федоровича, тоже Мастер, преданный театру бесконечно, — Сильва Васильевна Косырева.
Елизавета Абрамовна Забелина — помощник режиссера. Очень немолодая женщина. Интеллигентная. Она была влюблена в театр. Получая гроши, проводила в театре день и ночь. Как-то нужно было опустить падугу, но веревку заело, а у сидящего на колосниках рабочего не было щипцов, так она эту веревку перекусила зубами на моих глазах. Бывают такие загадочные действия от потрясения. Объяснения этому нет. В состоянии аффекта человек может совершать необыкновенные вещи.
Реквизитор Петя Муганов. Я даже отчества его не знаю. Человек маленького роста, с плохой дикцией, пришепетывающий. Если у меня, ведущего актера, народного артиста, была зарплата, на которую прожить было невозможно, то какие гроши получал Петя, можно себе представить. В театре он был с утра до вечера. Приходил на все прогоны, смотрел все спектакли. К его оценкам актеры прислушивались.
Конечно, он был совершенно нищим, да к тому же любящим выпить, но работником был гениальным. Можно было ему сказать: «Петя, у меня в кольце справа ушко отломалось, а мне послезавтра с ним играть». Думаешь, конечно, он забудет. Нет, приходишь послезавтра — все на месте.
Как— то я готовился к своему творческому вечеру в Доме актера. Мне нужен был реквизит из разных спектаклей. Я ему за день все объяснил -приготовь шпагу из «Интервенции», бинокль из «Господина Дюруа» и много-много чего из разных спектаклей. Он слушает, кивает. «Запиши, Петя!» Он и не думает записывать. Иду я перед выступлением пешком, вижу — впереди меня маячит фигура, и фигуру эту шатает из стороны в сторону. Вдруг я с ужасом понимаю — это же Петя с моим реквизитом! Думаю: «Все, вечера не будет». Прихожу — все аккуратненько разложено на салфеточках, не забыто ничего.
Как— то в очередной раз он напился, его вызвал замдиректора и говорит:
— Петя, мы с тобой должны расстаться.
Петя с такой жалостью, чуть не плача, спрашивает:
— Вы что, уходите из театра?
Был с ним такой случай. Мы работали тогда на Малой Бронной. У нас шел капитальный ремонт. После ремонта государственная комиссия обходит здание театра. Смотрит фойе, зрительный зал и новый автоматически открывающийся люк на сцене.