На словах последнего монолога — «Господа, я предлагаю тост за матерей, которые бросают детей своих!» — Менглет не иронизировал, а ждал… ответа, разоблачающего злой оговор! Объятия матери и обретенного ею сына сопровождались счастливыми слезами зрителей.

Пупс Чистова в «Без вины виноватых» была словно… заколдована. Лиза покрывала свою розовую мордочку темным тоном, спускала на лоб седые космы, но могла бы этого и не делать: она становилась безумной Галчихой изнутри — дрожали старческие руки, тряслась голова, голубые глаза поблекли (изнутри) и почти ничего не видели. Пригласив выпускницу школы БДТ в Сталинабад, Менглет не ошибся.

Не ошибкой оказалась и жена Штейна Нина Ивановна. Ее Коринкина — злая, снедаемая завистью к гастролерше Кручининой — извивалась змеей! Ядовито-зеленое платье зловеще шуршало. Коринкина пугала, изумляла и… нравилась Грише Незнамову. На ее заигрывания он отвечал ласковой улыбкой. Возможно, ему хотелось ее утешить? Незнамов был парень жалостливый.

Нина Ивановна уехала весной к своему бабнику Штейну. Скромная, молчаливая, она оставила по себе добрую память у Менглета, да и у всех актеров.

В шуршащее платье с превеликим трудом (пришлось расставить по швам) влезла Ольга Якунина.

Платье продолжало шуршать еще несколько сезонов, но без прежнего эффекта. Откуда оно взялось в костюмерной театра? От верблюда? Нет — из сундука (или узла) «бывшего человека». Сталинабад тех лет населяли не только военные, коммунисты и авантюристы. Здесь спасались от лагерей «раскулаченные» и «нэпманы». Сюда ссылали из Москвы, Ленинграда проституток (все они повыходили замуж и стали отличными женами, часто ответственных работ-пиков — таджиков).

Здесь ютились в кибитках господа-дворяне, родители которых одевались в Париже.

Еще в начале сезона Ицкович объявил о покупке у населения старых фраков, смокингов, женских платьев и аксессуаров к ним. Таджики — даже ханы — фраков не носили, но Ицкович был прозорлив. Если каждая вторая собака в Сталинабаде по кличке Басмач, значит, русских в городе значительно больше (таджик собаку Басмачом не назовет). Объявление поместили и газете, и «бистро-бистро» костюмерная наполнилась (как мешок старьевщика) драгоценным барахлом: фраки, смокинги, венецианские кружева, боа из перьев, розовый зонт от солнца в форме сердца на длинной ручке и канаусовое платье, совершенно новенькое, хотя и сшитое в прошлом веке (возможно, парижское). Костюмы долго служили театру, что сталось с их прежними владельцами — не знаю. Театр процветал, но поклонники театра частенько исчезали…

Исчез поклонник театра — длинный вихлястый субъект. Одну актрису вызвали — туда!

— Вам знаком враг народа имярек?

— Нет.

— Ну как же нет? Вы чарльстонили с ним на танцплощадке в ДКА. На ваших вечеринках он бывал… в брюках клеш.

— Ах?! — удивленное восклицание. — Это «бешеный сперматозоид»?

— Что?!

— Простите, мы его так называли… Фамилии его не знаю.

Порекомендовав осмотрительнее выбирать партнеров для танцев, актрису отпустили.

Актеры (и актрисы) увлекались конным спортом. Преподавал его Рогге (военное звание, имя стерлись из памяти). Небольшого роста, сухощавый, немолодой (за тридцать), с точеным красивым лицом. Рогге — исчез… Его сменил сын Шапкина — кавалерист Никон.

Через полгода примерно другую актрису (кавалеристку заядлую) в антракте посетил пожилой низкорослый мужчина, с одутловатым лицом и рассеченной бровью.

— Вы меня не узнаете?

— Нет…

— Я — Рогге…

В обморок советские актрисы падали только на сцене. Она — выстояла. По окончании спектакля встретились. Рогге (обрусевший немец) был взят за шпионаж в пользу Германии, голодал в «боксах», но распух (сердце), его били по лицу (рассеченная бровь след).

— Но я ничего не подписал, — сказал Рогге.

— И вас освободили?

— Как видите.

Последствий эта встреча для кавалеристки не имела. Рогге уехал. И продолжал преподавать вольтижировку и прочее где-то в Подмосковье.

В это время (чуть раньше, чуть позже) Георгий Менглет и Валентина Королева получили квартиру в настоящем доме, на втором этаже, по улице Орджоникидзе (параллельной главной — Ленинской). Стены одной комнаты Валя окрасила в синий цвет. Но краска легла неровно, и Валя огорчилась.

— «Смуги» какие-то по стенам… «смуги»!

На стены со «смугами» Менглет тут же поместил два портрета: Андрея Павловича Петровского и… Алексея Денисовича Дикого — «врага народа» и «английского шпиона».

Менглета не вызвали в НКВД. В театре был слушок дескать, кто-то кому-то сказал: «Ребят не трогать!»

Менглета не тронули. А могли бы не только тронуть, а вязать! И в «ежовые рукавицы» Николая Ежова, и в холеные рученьки Лаврентия Берии.

Менглет портрет Дикого никогда со стены не снимал. А если кто-нибудь из малознакомых спрашивал: «Кто это на меня щурится?» Менглет отвечал: «Мой учитель, актер и режиссер Алексей Денисович Дикий». — «Покойник?» — «Надеюсь, нет! Он сейчас в лагере… Но его арестовали по ошибке». «При Ежове?» Менглет кивал. «Не горюй, Лаврентий Павлович разберется».

…После «Без вины виноватых» Степановой и Менглету присвоили звание «Заслуженный артист Таджикской ССР». Кстати (или не кстати), о столице Таджикской ССР! Улицы Ленина, Орджоникидзе, Путовская (имени Путовского, хлопковода) и все названия на русском языке! Речь на улицах слышна русская! (Евреи русскоязычные.) В партии и правительстве главные начальники русские, замы — таджики! Кстати (здесь уж точно кстати!), партийное и правительственное начальство — все новенькое, только что назначенное. Старое… еще до приезда энтузиастов театра — снято! Кто расстрелян, кто отбывает срок. Но цветет белая акация и увлекаются конным спортом актеры и актрисы.

Ершов сел на коня, Менглет — уверяет — не садился, Бибиков сел на коня, Олег Солюс вскочил на коня, Майка вскочила на коня, Яша Бураковский взгромоздился на коня, рядом с кобылкой Ольгой Якуниной.

Командарм Шапкин (друг и копия Буденного) любит театр, любит артистов (и артисток), его сын кавалерист Никон — тоже. И лучшие кони воинской части — в распоряжении театра. Сердце охрипшей (увы, навсегда) Русановой завоевал конник Олег! И конник Бибиков стихотворно протоколировал: мол, каждый вечер

(Идут к Вале домой, разумеется.)

На гастроли весной театр летит в Куляб. То есть летит не в пограничный городок Куляб, а в ДКА, стоящий уже совсем рядом с границей.

Ночами заливаются соловьи, изумрудная трава (через месяц пожухнет) — ночами темная — шелестит под ногами. Сверкают звезды, плывет луна. Бибиков протоколирует (листы съедены временем! крошатся… имени в начале строфы не разберу… стерся шрифт…):

Цвели маки, были скачки — кулябская воинская часть не жалела коней для артистов (и артисток).

Но спектакли игрались с той же отдачей, что и в Сталинабаде. Жены командиров преподносили букеты Незнамову — Менглету, а в Кручинину — Степанову влюбился… Мыкола — главный военный кулябский начальник. И очень вовремя. С Бураковским за его вольтижировку с Ольгой Галина Степанова решила расстаться.

…А между тем в марте 1938 года (немного раньше гастролей в Куляб) на основной сцене Советского Союза отыграли очередной спектакль-концерт: процесс Бухарина — Рыкова и других. Скачкам по горам процесс не помешал. Влюбляться, страдать от ревности и… играть, играть, играть свои спектакли — тоже.