Пять лет назад, видя, как от неведения, пугающей необычности предстоящего робко, бочком-бочком продвигаются к окошку кассы двое деревенских, «сочувствующий» проводник по-свойски предложил дяде за 5 рублей «устроить» племянника в опекаемый им вагон. Теперь в том же вокзальном кассовом зале почтительно расступаются перед молодым человеком с резко очерченными скулами волевого лица, в модном европейском пальто, венской шляпе.

— Куда изволите следовать? — с почтением обращается кассир.

— Один билет до Рославля на ближайший поезд, — доброжелательно поясняет молодой человек.

— Поезд отходит через два часа. Не опоздайте.

Нет, он никак не может опоздать, такая жажда увидеть родные места владеет им. Последняя дорожная ночь, и он дома.

На вокзале в Рославле Коненков случайно встретил Константина Шупинского — сына тетки-помещицы. Шупинский предложил заехать в имение Николаевское, заверив, что двери его дома всегда открыты для такого дорогого гостя, как он, Сергей Тимофеевич.

— Кстати, — сообщил Шупинский, когда сели в дрожки, — Андрей Терентьевич теперь служит у меня десятником на лесосеке. Скорее всего он в конторе, ждет меня. Вчера был в лесу.

Резвая лошадь, несмотря на распутицу, шла рысью. Кое-где на высоких местах дорога пообсохла, в лесу же белел снег. Сергей плохо слушал Шупинского, толковавшего о своих хозяйственных заботах: «Как-то там, дома?»

Андрей Терентьевич сидел на широкой скамейке в зипуне и валенках, с кнутом в руках. — Племянник — будто другой человек, барин и обличьем и манерами, и смутил и восхитил его. Дядя Андрей с любопытством и удивлением взирал на Сергея. Однако служба мешала проявлению родственных чувств. Дядя Андрей был скован, суетлив не в меру. Разговора не получилось. Он озабочен делами и расчетами Шупинского. На рассвете Андрей Терентьевич выехал из Караковичей, заезжал на лесосеку. Шупинский деловито осведомился у старшего Коненкова:

— Сколько же с десятины вырубают сосен? — Да штук триста, не больше. Редколесье.

— М-да. Маловато… — кусая ус, покривился хозяин. — Когда же начнут вывозить? Дело к пасхе идет.

— Бог даст, справимся до большой воды… Дома только что ночую, Константин Сергеевич. Каждый день на лесосеке — от утра до вечерней зари.

Барина и его новоявленного приказчика одолевали невеселые думы. В прошлом преуспевающее хозяйство Шупинских приходило в упадок. «Вольные» российские крестьяне скрепя сердце работали на ненавистного помещика. Те, кто покрепче, мечтали прикупить землицы. Другие ждали случая, когда добрые люди пустят под крышу барского дома «красного петуха»: тогда барин, глядишь, и разорится. Однако случаи, когда пожар сгонял помещика с земли, были крайне редки. А вот деятельность земельного капиталиста Нила Владимирова и в самом деле способствовала сокращению числа смоленских и калужских помещиков.

Об этом разворотливом предпринимателе Шупинский и Андрей Терентьевич поведали Коненкову, когда втроем сели закусить.

Миллионщик из бывших приказчиков, крестьянин по рождению, Нил Владимиров за наличные скупал имения обедневших помещиков, закладывал их в Московском крестьянском банке, а землю небольшими наделами продавал крестьянам. Чтобы сделать платежеспособным «тощее» смоленское да калужское крестьянство, он обращал крестьян в мастеровых. В одной деревне с фабричным размахом развертывался сапожный промысел, в другой — портняжный, в третьей все по упрощенной технологии делали грабли. На глазах Сергея дядька Андрей Терентьевич, дивясь дешевизне и доброму качеству, привез с базара целый воз граблей, изготовленных в соседней с Карловичами деревне Жерелево.

Со всех сторон слышалось: «Приезжали бритые», «Нил Тимофеевич там теперь хозяин», «Вот приедет Нил, можно будет прикупить землицы». Уважаемый Коненковым Николай Александрович Полозов был от Нила Владимирова в восхищении и говорил: «Нил Тимофеевич — гениальная личность». Смирновы (с Сашей Смирновым Коненков готовился к поступлению в Рославльскую гимназию. — Ю. Б.), испытывая большие хозяйственные затруднения, продали Владимирову свое имение. Константин Шупинский рассказывал, что Владимиров приезжал к его брату Николаю в имение Костыри. Николай Шупинский готов был отдать имение за 200 тысяч, но Нил Тимофеевич, желая сбить цену, торговался.

Прослышав, что Коненков вернулся из заграничной командировки, Владимиров прислал в Караковичи своих приказчиков. Они растолковывали любознательному дядьке Андрею смысл деятельности Нила Тимофеевича, а практической задачей их миссии было привлечь Коненкова к заботам по подготовке племянника Ннла Тимофеевича к поступлению в Училище живописи, лаяния и зодчества.

Нил Владимиров разъезжал по селам двух губерний. Молва, опережая его приезд, собирала крестьян, жаждущих прикупить землицы, на экономические беседы. Высокий, статный, обходительный, Нил Тимофеевич говорил попятным крестьянским языком, умел убеждать. Обычно после встречи с ним начинались перемены в деревенском житье-бытье. Крестьяне следовали его советам, приобретали землю.

Коненков в свои двадцать три года отличался зрелым умом, широтой охвата жизни, зорким взглядом. Увлеченность Нилом Владимировым — кажущейся возможностью облегчения судьбы земляков — вскоре прошла, как проходит у детей насморк или ветрянка. Была и нет ее.

Поездка за границу пробудила множество мыслей, в голове роились увлекательные замыслы, но прежде чем приступить к их осуществлению, предстояло выполнить работу на соискание Большой серебряной медали и звание неклассного художника.

Лето 1897 года. Сергей в сарае на коненковской усадьбе устраивает мастерскую так, как советовал профессор С. И. Иванов, — с мягким северным, верхнебоковым светом. В крыше с северной стороны — большое окно. Внутри стены сарая побелены.

По разным надобностям Коненков пешком или попутчиком с кем-либо, случалось, наведывался в Рославль. Как-то он возвращался из Рославля и возле Екимовичей, там, где ему надо было свернуть с Варшавского тракта на полевую дорогу, ведущую к Караковичам, увидел рабочих, дробящих и укладывающих камни в дорожное полотно. Мускулистые, сильные. Бронзовые от палящего солнца, угрюмые лица. Ноги обмотаны тряпками. Одни из них обернулся. Взгляды их встретились. Молодого художника поразили всевидящие пытливые глаза камнебойца. Сергей не сробел, первым подошел и заговорил:

— Бог в помощь!

— Бог-то бог, да и сам не будь плох.

— Вы из каких мест будете?

— Про то забыл и вспоминать не хочу. Мне родна земля что мачеха. Я, милок, всю Расею прошел. Не с посошком да котомочкой аки богомольцы, охотники до святых мощей. С киркой и лопатой. Уголь, соль кайлил, рельсы укладывал. Теперь вот дороги мощу. — Камнебоец поднялся с земли и, грозно глянув из-под нахмуренных густых бровей, внушительно сказал: — Я рабочий всю жизнь. — И улыбнулся в густую бороду.

Молодой человек, затеявший с ним разговор, ему нравился. Одежда на нем городская, а сам прост, глядит серьезно и сочувственно.

— Зовут меня Иван Куприн.

— Коненков Сергей, — протянул руку скульптор, а сам не спускал цепкого, изучающего взгляда с камнебойца.

Они сблизились. Уже в день их первой, нечаянной встречи Коненкова осенила счастливая догадка: «Он, Иван Куприн, будет моделью для скульптуры, предназначенной на соискание Большой серебряной медали». Сергей еще несколько раз приходил к Куприну. Будучи человеком нрава гордого, крутого, он ничуть не обижался, когда, перебивая его, Куприн, вроде как недовольный чем-то, произносил свое любимое присловье: «Мальчик, то, что ты знаешь, я уже забыл». Иван Михайлович вспоминал свое житье-бытье, и в его неторопливых речах открывалась чуткому сердцу молодого художника правда. В прошлом безземельный крестьянин, Куприн долгие годы был бездомным пролетарием. Вот он рассказывает Сергею Коненкову о «скупых» и «щедрых» хозяевах:

— У скупого, бывало, воды не допросишься. Ему обидно заплатить водовозу пятачок. А землекоп без питья какой работник! Щедрый землекопов квасом поит, а потом за этот квас вычтет из заработка: своя рука — владыка.