Но мои заметки — об Ульянове. Даже дома Ульянов всегда был опрятен, аккуратно одет — я ни разу не видел его в банном, например, халате и, тем более, в какой-нибудь майке и трусах, босиком. Бывало, мы занимались с ним физическим трудом, перетаскивали что-нибудь, взгромождали по требованию Аллы Петровны, да и после тяжелейших физически спектаклей, «Ричарда III», «Я пришёл дать вам волю», «Наполеона», я никогда не чувствовал запаха пота, что было бы вполне естественным.

Я не слышал, чтобы он повысил голос на женщину. Выругался матом при женщине, да и вообще, за редчайшим, может быть, исключением, не видел, чтобы он сидел в присутствии женщины. Не подал ей руку. Или пальто. Не пропустил вперёд. Он — уроженец одной из самых глухих деревень в России, сын неграмотной матери. Алексей Марков — тоже из семьи неграмотных. Но на наших семейных прогулках шагал, заложив руки за спину, впереди. Как принято на Востоке, где он воспитывался. Жену мог и поколотить…

А как ликовал отец, когда на его творческий вечер в Колонный зал Дома союзов приехал вдруг (вопреки отговорам Аллы Петровны, которая боялась, что выступлением у русофила Маркова муж подмочит репутацию) Ульянов в светлом, мокром от тёплого летнего дождика костюме! Отец был похож на мальчишку, поймавшего в своей быстрой мутной горной Куме огромного сома! И Ульянов, когда ему после художника Глазунова предоставил слово ведущий вечера поэт Егор Исаев, выступил. Хорошо — он вообще выступал, не в пример подавляющему большинству актёров, хорошо, всегда с фабулой, композиционно продуманно и без всяких лишних слов-паразитов. А закончил словами Маркова:

Зал стоя аплодировал.

Ульянов от природы угрюм, мрачен. Как конец ноября, когда он появился на свет. И с этим сам всю жизнь пытался бороться. Марков же — беспорядочен, прозрачен, искромётен. Как вешние воды солнечным днём в самом начале весны, когда он родился.

После похода Ульянова в ЦК на Старую площадь (возможно, сыграет роль и набиравший уже силу «ветер перемен», как споёт любимая рок-группа первого и последнего президента СССР М. С. Горбачёва «Скорпионе», но явно не главную) Алексея Маркова выпустят в капиталистические страны: он совершит круиз по Средиземному морю, побывает в Швеции, Норвегии, Англии, Франции… Его детская мечта о путешествиях сбудется.

И если уж забежал вперёд, скажу: на похороны Алексея Маркова, когда мы, в общем-то, и перестали уже быть родственниками с Ульяновым, на похороны, где не будет ни друзей-однокашников — Владимира Солоухина, Егора Исаева, Ильи Глазунова, почти никого из именитых, и даже отца Алексея Злобина, в то время депутата Верховного Совета РФ, настоятеля храма в Городне, так многим отцу обязанного, не будет, — Ульянов, отменив важнейшую встречу в Кремле, приедет. И помолчит у могилы, поддерживая мою маму под руку. И мне скажет, крепко обняв, простые, но такие нужные мужские слова: «Ты держись, Сергей».

Вечером в кинозале «Белоруссии» смотрели картину «Мефисто» с Брандауэром в главной роли. Он играл крупного, ульяновского масштаба актёра времён Третьего рейха, после мучительных размышлений, терзаний всё же пошедшего на сотрудничество с фашизмом. Предавая идеалы. Мечты. Друзей. Любовь. Сильнейшая сцена, когда после своеобразного такого голосования, поставившего последнюю точку на терзаниях героя Брандауэра, его слепят прожекторы со всех сторон на арене цирка или на стадионе и он, пытаясь заслониться руками, надсадно, надрывно, загнанно вопиет: «Чего они ещё от меня хотят?!.»[7]

И на Ульянова фильм, похоже, произвёл впечатление. Он допоздна мрачно вышагивал по палубе мостика, офицерской палубе, глядя на весёлые разноцветные огни Сан-Ремо, Монако, Лазурного Берега, отражающиеся в волнах.

— Ну как вам картина, Михаил Александрович? — осмелился подойти я.

— Серьёзная работа. Серьёзный, большой актёр.

— Скажите, а вот… Ну, пользуясь курортной, круизной расслабухой… Атмосферой здешней. — Я кивнул на импрессионистский калейдоскоп Лигурийского моря. — Можно спросить?

— Валяй. Если только опять не о бабах…

— Часто вам в жизни приходилось вот так выступать, голосовать на собраниях, подчиняясь мнению свыше или большинства? Я имею в виду, что многие голосовали так, как было нужно, не то что за поездку вот на этот, например, Лазурный Берег, а за пайку…

— Вся моя жизнь в театре и вне театра — на голосовании. Худсовет, партбюро, профком, общее собрание, товарищеский суд…

— Но лично вам приходилось кривить душой на голосовании — при Сталине, Хрущёве, Брежневе?

— А как же, как было не кривить душой? — помолчав, ответил Ульянов таким тоном, что я пожалел о начатом разговоре. — На голосованиях в масштабах страны собирали всегда 99,9 процента голосов… Так строилась вся наша жизнь: большинством голосов, но с особым мнением руководства. Ведь когда в 1962-м народ в Новочеркасске поднялся против повышения цен на продукты, против несправедливости, Хрущёв бросил на народ автоматчиков!.. Ты спрашиваешь, страдала ли душа, мучился ли я на этих собраниях? Многое ведь сейчас меняется, пересматривается… А тогда многие десятилетия на кухнях шёпотом мы делились мнениями о том, что происходит в стране…

— Но у вас не возникало мысли, желания, потребности поднять голос против того, что вы считали несправедливым?

— Как тебе сказать… Я жил ритмом и условиями жизни, которыми жила вся страна. Двести пятьдесят миллионов советских людей, голосовавших всегда «за». Я никогда не был диссидентом, как ты знаешь.

— Но это — о народных массах, как выражался Ленин. А приходилось голосовать там, где ваш голос действительно чего-то стоил, мог решить судьбу?

— Я лет пятнадцать работал в Комитете по Ленинским и Государственным премиям. Там довольно много спорили. И вот тот знаменитый случай, когда в шестьдесят четвёртом на Ленинскую премию выдвинут был Солженицын за «Один день Ивана Денисовича» и защищал его Твардовский, прежде всего, а Медея Джапаридзе, Алексей Баталов и я — мы его поддерживали. И нас всех вскоре оттуда погнали. А вообще… Нет, я не был донкихотом… Короче говоря, я жил, стараясь не отставать, не забегать вперёд, как можно больше и лучше сделать в театре, в кино, на радио — в своей профессии. Я не борец. Но я и не сволочь. Помогал и помогаю людям, как могу.

— Ходите к власть имущим просить за других? А как вообще вам с ними — вы в своей себя тарелке чувствуете?

— Не знаю уж, в какой там тарелке, но пришлось походить… Если вопрос серьёзный, мы собирались такой компанией: два актёра известных, притом разного амплуа, две актрисы, притом одна помоложе, стройная, длинноногая, другая чуть постарше, с более смелыми формами, блондинка, брюнетка…

— Чтобы на любой вкус?

— Ну да. Начинали уговаривать со всех сторон… И решали вопросы. Притом часто не лица наши играли окончательную роль в принятии решения. И уж тем более не билеты там всякие на наши премьеры, спектакли, которые мы предлагали… А то, что какой-нибудь Иван Иванович вздумает сделать вдруг что-либо в пику, например, отказавшему до этого Ивану Никифоровичу, или из азарта, или чтобы кому-нибудь что-нибудь доказать… Фотографировались в кабинетах в обнимку…

— Но спину гнуть перед сильными мира сего приходилось?

— Нет, — подумав, тихо и мрачно сказал Ульянов. — Связываться не всегда хотелось… Ты, Сергей, меня действительно замучил своими выпытываниями. Не забуду я этот наш круиз. Спок!

Он ушёл спать, а я остался на палубе. Вспоминая, как в самом начале перестройки в оттепель после морозов меня чудом не прихлопнуло, говоря словами О’Генри, козырным тузом на насыпи. Притом в буквальном смысле.

Дело было так. С полугодовалой Лизкой мы жили у Ульяновых на Пушкинской, в доме, где когда-то жила Любовь Орлова и где через несколько лет торжественно откроется первый «Mcdonald’s» — как символ очередной великой смуты на Руси. По настоянию Аллы Петровны Лена регулярно выносила дочку на балкон, «чтобы ребёнок спал на свежем воздухе». Для этого какие-то подмосковные корзиночники по спецзаказу Михаила Александровича даже сплели специальную продолговатую корзину в виде кроватки с пологом. И вот, покормив, моя жена должна была уложить маленькую Лизавету. Я тем временем спустился, чтобы ехать к родителям на Ломоносовский проспект. Сел в свой «жигуль» 11-й модели, стоявший под окнами, и стал разогревать двигатель, просматривая почту, извлечённую из почтового ящика. Среди многочисленных, как обычно, писем, адресованных «народному артисту СССР М. А. Ульянову» (попадались конверты и с таким, например, адресом: «Москва, Жукову-Ульянову» — и доходили же!), был свежий номер журнала «Новый мир». (Журналы начинали публиковать всё ранее не печатавшееся, запрещённое, крамольное; в том, что произошло с великой Советской империей впоследствии, значительна роль именно журналов, таранами они крушили имперские стены «самой читающей в мире державы», а в проломы рвалось и всё остальное. Уверен, ни в одной другой стране обыкновенные журналы с какими-то претенциозными или игривыми названиями типа «Знамя», «Дружба народов», «Огонёк», «Октябрь», «Химия и жизнь», блёкло отпечатанные на дешёвенькой желтоватой бумаге, используемой в том числе и на вокзалах в качестве туалетной, такого эффекта ни за что бы не достигли.) Просмотрев оглавление «Нового мира» и чем-то заинтересовавшись, ехать на машине я раздумал, дабы почитать журнал в метро. Выходя через арку на Пушкинскую площадь (тогда арка была ещё открыта), услышал позади себя во дворе оглушительный грохот с рассыпавшимся по округе стекольным звоном: должно быть, решил я, мусорный контейнер со строительными отходами опрокинули в машину. И спустился в подземный переход.