Ивча так вошла в раж, что, казалось, вот-вот взорвется. Поэтому я пошла с ней к маме, но Ивча злилась на дядюшку, хоть ничего плохого он ей не сделал, и только повторяла:

— Дядька — цыпки, Артур — цыпки.

Я даже рассердилась и сказала ей:

— Ты что все время злишься? Как бы тебе тоже когда-нибудь не сказали, что ты — цыпки. Успокойся и поешь лучше тертой морковки. Если о чем-нибудь не умеешь рассказывать, лучше помолчи. Послушайся я тебя, так ты бы вообще не увидела, как Рыжка бегает. Ты бы вернулась к Рыжке, а она бы убежала к маме.

— Все равно она любит меня больше всех, — сказала Ивча. — Когда она побегала, так пришла ко мне, чтоб я ее погладила.

Конечно, ты же единственная, и тебя все любят. Осы, ночные бабочки и летучие мыши.

Вот так из-за Рыжкиного бега мы еще и поссорились.

После обеда мама заметила, что по нас ползают клещи, и, когда сняла их, сразу же пошла проверить Рыжку. А у той в шерсти их было видимо-невидимо. Теперь Рыжка снова стала нормальной Рыжкой, какую мы все знаем и любим.

Но на чашечку левой задней ноги мама наложила ей тугую повязку. А так как повязку сделала мама, Рыжка не сорвала ее, она была очень ласкова с мамой и по-всякому к ней ластилась.

Мы с Ивчей немного поиграли в бадминтон, но Рыжка потеряла к нам интерес. Разве что понюхала воланчик, когда он отлетел к ней, и на этом все кончилось. Она вернулась к маме, села возле нее и попыталась развязать ей шнурки на туфлях. Она приставала к ней так долго, пока мама не взяла ее на колени, а потом все время блаженно прикрывала глаза и щурилась на свет.

Подошли папка с дядюшкой и стали нам с Ивчей советовать, как надо играть. А дядюшка — он ведь, наверное, хотел нашу Ивчу еще и задобрить — подсказывал и кричал: «Гаси, гаси!» Не знаю, как это получилось, но от нашего воланчика они перешли к другим видам спорта, от которых у дядюшки все его болезни; папка ему об этом напомнил, на что дядюшка ответил:

— Заруби себе на носу: болезни у меня не только от спорта, но и от рыбалки и телевизора. Так говорит бабушка.

А еще сказал, что он бы спокойно, несмотря на возраст, померился с папкой силами в настольном теннисе и еще так бы его погонял, что тот глаза бы таращил. Но папка сказал, что на этот счет он может быть спокоен.

— У меня, дружище, серебряный значок «Готов к труду и защите родины» второй степени. Когда-то я бегал на длинные дистанции, и, стоило мне обрести второе дыхание, удержать меня было невозможно.

Поднялся небольшой ветер и стал относить волан к реке, и мы с Ивчей перестали играть. Но дядюшка с папкой всерьез завелись: дядюшка принес из курятника планку, на березки они привязали загнутые гвозди, оба разделись до трусов, и дядюшка начал сильно размахивать ногами, а потом натерся репеллентом.

Мама помалкивала, но, когда увидела, что папка тоже делает упражнения и при этом корчит разные спортивные рожи, покачала головой:

— Вам уже полегчало? Вы что, забыли, как свалились с крыши?

Но папка так высоко взмахнул ногой, что коснулся ею вытянутой руки, и ответил:

— Можешь принять участие. Вместе с бабушкой. Эта нога маховая, а эта толчковая.

Он снова начал подпрыгивать, живот так и трясся, а потом взял растирку «Лесана» и намазал ею мышцы на икрах.

Мама вздохнула и, погладив Рыжку по ушам, сказала:

— Ты видишь, Рыжулька, этих двух ненормальных?

Наша мама всегда сохраняет свое достоинство, хотя иногда тоже принимает участие в играх. Она спокойно бегает ночью с фонарем вокруг дачи и, когда проигрывает, кричит всем лесным духам, что не умеет играть в «Дружище, улыбнись». Но когда мы устанавливаем за проигрыш какое-нибудь наказание, а мама чувствует, что это ей не к лицу, она не играет. И не принимает участия в некоторых конкурсах, которые мы устраиваем с дядюшкой и папкой, как, например, конкурс на лучшее подражание обезьянке Юде или конкурс на самую глупую физиономию. Дядюшка с папкой хоть бы хны, они — пожалуйста, что хочешь изобразят. Однажды дядюшка, изображая самую глупую физиономию, какая была у одного идиотика из их деревни, так страшно растянул губы и так глаза выпучил, что бабушка с ним два дня не разговаривала.

Пришел дядюшка и выставил грудь:

— Ну как, барышни? Вы что, не примете участия?

Тем, что сказал «барышни», он полностью умаслил нашего Ивоушека, а я сказала, что буду судьей.

— Какой судья, тут и так все ясно, — заявил папка. — Кто прыгнет выше, тот выигрывает. Или тот, у кого на одинаковой высоте меньше будет попыток. Правила абсолютно ясные.

— Ивча мой тренер, — сказал дядюшка. — Повесь на плечо полотенце и напусти на себя важный вид.

Чтобы Ивча напустила на себя важный вид, повторять дважды не нужно. Она и так все время важничает.

— Почему полотенце? — отозвался папка. — Ты путаешь прыжки с боксом, дружище. Ну, ладно. А мой тренер Ганка. Если не возражаешь, давай установим пробный прыжок метр двадцать.

— Спокойно, — сказал дядюшка. — Метр двадцать я возьму «ножницами», доходяга.

— А ты, Ганка, удивляешься, от кого у тебя все эти заскоки, — сказала мне мама. — Если бы папку увидели его ученики, у них глаза бы на лоб полезли.

— Ты чего оказываешь давление на тренера? — отозвался папка. — Мы должны установить все точно. Раз метр двадцать, так метр двадцать. И нечего тебе прыгать «ножницами». Сделай через планку хоть кувырок, это тоже считается.

— Это я предоставляю тебе, начальник, — сказал дядюшка и, чуть отступив, смерил планку таким же взглядом, какой бывает у Рыжки, когда ей показывают несчастный красный зонтик. — Так кто начинает?

— Ты, конечно. Ты все-таки спортсмен, покажи мне класс.

Дядюшке нечего было возразить, и он стал пятиться к берегу, потом остановился, наклонил голову, вздохнул и дунул. Он подлетел к планке длинными прыжками и, крикнув «Уу!», оттолкнулся — аж земля загудела. Я увидела, как он заперебирал ногами, мелькнул над планкой и упал на четвереньки.

— Отлично, — закричала Ивча и захлопала. — Наша взяла!

Дядюшка выхватил у Ивчи полотенце и вытер лысину.

— Ну как? — крикнул он папке.

Папка подошел к планке, стал под ней и резко взмахнул правой ногой. А потом тоже стал двигаться к берегу, отсчитывая вслух шаги.

— Но всей науке берется за дело, — сказал дядюшка.

Папка разбежался, а когда достиг планки, мгновенно изменил направление и, подпрыгнув каким-то странным образом, перемахнул через планку и тоже упал на четвереньки.

— Это особый стиль, — сказал дядюшка. — Стиль с перекатом, называемый также «лесной перекат».

— Оставь свои «ножницы» для стрижки баранов, а я буду придерживаться лесного стиля, — сказал запыхавшись папка.

По нему и по дядюшке было видно, что они начинают относиться к соревнованию слишком серьезно. Когда они пошли договариваться, на сколько поднять планку, из домика вышла бабушка. Ивча тут же окликнула ее:

— Баб, это вничью, а дядюшка прыгает «ножницами».

Бабушка была заспанная, оттого и не знала, что происходит. А мама сказала:

— Оставь их, мама. Садись, я приготовлю кофе.

Папка с дядюшкой передвинули планку на сто тридцать сантиметров, и мы с Ивчей, как тренеры, должны были это проверить.

— Жалко, что очень твердая площадка для приземления, но я и эти сто тридцать запросто возьму «ножницами», а потом сделаю это «горайном»[2].

— Правильно, дядюшка, — подбадривала его Ивча, хотя она, так же как и я, вовсе не знала, что означает это слово. — Мы выиграем «горайном».

— Как тебе это нравится? — сказала бабушка маме. — Кисть в руки не возьмет, но когда дело доходит до какой-нибудь глупости, тут он мастер. У, старый гриб, и не стыдно ему? А потом иди с ним куда-нибудь в общество.

Дядюшка, конечно, все это слышал, но ничего не сказал, лишь с минуту гипнотизировал планку, потом попятился к ольшанику, зашмыгал теннисками по траве и пошел. Он промчался мимо нас, но что-то у него не заладилось, а остановиться он не смог, поэтому врезался с разбегу в планку, вместе с ней долетел до самого дома — и только там насилу затормозил.