Оскар выпрямился на койке и закурил.

— Ты знаешь, не хочу признаваться, но виноват и я, и Паула. Мне вообще не нужно было на ней жениться, не стоило уезжать с Гаваев.

На острова я попал воистину невинным ребенком. Конечно, в молодости в Нью-Йорке мне приходилось иметь дело с девчонками, но никакого сравнения с восточными красотками. В госпитале на базе работали две подруги. Я заболел воспалением легких и месяц пролежал в госпитале. Но только я немного окреп и начал ходить, они взяли меня в оборот. Они перевезли меня к себе в квартиру неподалеку от базы. Отдыхал я у них три недели, но прошли они как год. Эти маленькие пожирательницы бананов задали мне такую встряску, что я несколько месяцев не мог опомниться. По правде говоря, я до сих пор не опомнился. Видишь ли, а с женой у меня получилось совсем наоборот. Даже если бы она не сдружилась с католической церковью, для меня ничего бы не изменилось. По правде говоря, я ее ни в грош не ставил, никак не мог забыть тех коротконогих полукровок, не то японок, не то китаянок. За одну из них я бы отдал пять белых женщин.

— Послушай, морда, если тебе не все равно…

— Ладно, ладно. Больше я на эту тему не разговариваю. Ты доволен?

— Доволен.

16

Я был готов ждать бесконечно долго — у меня не оставалось другого выхода. Если Тэгг играл со мной в кошки-мышки, я не должен был поддаваться. Поэтому я расслабился, выбросил дурь из головы и перестал думать о том, что следовало бы сказать Пайну. И ждал.

Прошло только три дня; на этот раз на встречу пришел Тэгг. Как только я сел на стул, он заговорил. Он постарел, его лицо казалось серым, и говорил он о серьезных вещах, больше не улыбаясь. Он поплотнее уселся в кресле, как будто готовился вытянуть из воды большую рыбу.

— Итак, — заговорил он. — Сейчас мы готовы к делу. Через неделю вы выйдете из тюрьмы. Еще через три дня вы покинете страну. Вы получите паспорт на другое имя, дом, оформленный на человека с этим именем, и двести тысяч долларов в банке. Там будет ждать ваша жена, а для всех остальных людей Рой Такер умрет. Через месяц вы закончите работать на нас, чем ваши обязательства и закончатся. Дальше вы сможете жить, как вам захочется. Но мы ожидаем, что вы сохраните происшедшее в полной тайне. Кроме того, по крайней мере пять лет вам придется жить подальше от Америки. После этого вы можете заниматься, чем вам угодно.

В голове у меня зародилось сразу не меньше пятидесяти вопросов, которые рвались на язык, опережая друг друга.

— Как понимать — я буду на свободе? Это не так просто.

— Это мы берем на себя. При следующей встрече я сообщу вам все подробности.

— Вы говорите — через неделю?

— Да, во вторник.

— А что вы сказали о моей жене… Я не знаю, где она.

— Не беспокойтесь, мы знаем. — Он вынул из кармана конверт, вытряхнул из него листок бумаги и протянул его мне. Записка была отпечатана на машинке и не подписана.

«Дорогая Телма!

Предъявители письма — Марвин Тэгг и Росс Пайн — мои друзья. Они могут помочь нам. Выполни все, о чем они тебя попросят. До скорой встречи».

— Если вы подпишете, наши контакты с вашей женой упростятся.

— Зачем вам нужно устанавливать с ней контакты?

— Она не будет участвовать в наших делах. Мы попросту пытаемся защитить ее. Видимо, ей будет лучше вместе с вами.

— Я в этом не уверен. — Я протянул записку назад. — Я не хочу, чтобы она каким-то образом была замешана в эту историю.

— Как хотите, — заявил он. — Если вы письмо не подпишете, вашу подпись подделают, причем сделает это эксперт.

— В чем смысл? Я не понимаю, почему…

— Мы хотим, чтобы она доверилась нам. В этом случае она уедет добровольно. Мы не хотим, чтобы полиция или газетчики допрашивали ее. Вы ведь можете нас понять?

— Нет, не могу. Вы предлагаете сделку мне, но не моей жене. Если вы попытаетесь ее втянуть, меня ваше предложение не интересует.

Он долго молча смотрел на меня, потом сказал: — Хорошо, как хотите. — Он положил конверт в карман. — Мы не можем принудить вас уйти отсюда. — Он встал и оттолкнул кресло. — Как вы, видимо, догадались, мы сделали ставку не на одного человека. — Он пошел к двери. Я видел, что Тэгг не шутит. Он уже стоял в дверях, когда я остановил его.

— Подождите… Ну, постойте… Я только хотел убедиться в том, что Телме не причинят вреда, не испугают ее.

Он закрыл дверь и повернулся ко мне: — Мы тоже этого хотим. Поэтому и считаем, что с вами ей будет лучше. — Он вернулся на свое место, вновь вынул записку и протянул ее мне. На этот раз он передал мне и ручку. Я подписал бумагу.

— Ручка вам еще понадобится, — сказал он. — Нужно подписать еще кое-что. — Он подтолкнул в мою сторону небольшую твердую карточку. — Напишите имя Гарри Уолдрон три раза.

Я расписался и вернул карточку.

— Ваш паспорт будет на это имя. — Он вынул из кармана небольшой фотоаппарат и быстро сделал несколько снимков.

— …А для него нужна ваша фотография.

— В тюремной одежде?

— Не беспокойтесь, мы все уладим.

— Вы сказали, что я уеду из страны.

— Да.

— Куда?

— Когда приедете, тогда и узнаете.

— Теперь еще одна вещь: разговоры про дом и деньги в банке, — конечно, это звучит хорошо, но почему я должен вам верить?

Он опять выпрямился: — Нужно верить. Мы верим, что вы нам поможете. Вам тоже нужна уверенность. Через неделю вы будете на свободе, поэтому думайте только об этом.

Он ушел, а я остался сидеть, тупо глядя на книжные полки, которые я сделал для этой комнаты, и пытался привести мысли в порядок, в систему. Но у меня ничего не получалось. С таким же успехом я мог бы попытаться засунуть подушку в коробку из-под сигар. И тут мне стало страшно. Когда я сжал челюсти, зубы мои застучали.

Баукамп пришел и отвел меня в караульную. Следуя за ним по коридору, я чувствовал, что ноги мои стали как ватные и плохо мне повинуются.

17

Оставшуюся часть недели я слонялся по тюрьме, как одурманенный зверь, рассыпал с тарелки еду, ронял инструменты, порезал палец пилой, сломал сверло и ободрал костяшки пальцев на точильном круге. Я ел через силу, не мог сосредоточиться и спать. Меня охватила слабость, я двигался медленно и неуверенно. Но эти чувства оставались внутри, никто их не заметил, даже Оскар смотрел на меня так, будто за последнее время ничего не изменилось.

И все-таки боязнь сохранялась, симптомы были налицо: я перепугался до смерти. Я боялся действовать и боялся ничего не делать, мучился мыслью об оставшихся годах в тюрьме и был совершенно ошарашен могуществом вкрадчивых Тэгга и Пайна.

И постоянно сердце как бы пыталось само излечить себя, а мысли без конца возвращались к жизни в Западной Виргинии, к тем годам, когда еще была жива мать и отец нас не бросил, к тому времени, когда весь мир для меня был сорока акрами холмов, а время я определял по солнцу.

Воспоминания об отце, высоком, худом и угловатом, с медленными движениями, всегда приходили первыми. Мы жили на его ферме, на ней лежал его отпечаток. Ему принадлежал скот, урожай и собаки. Они боялись только его и шли только на его свист.

Мать тоже принадлежала ему и не оспаривала этого. Конечно, и Инид, и я были его, у нас была манера речи и движений его семьи, мы ничем не походили на родственников матери — светловолосых и узкокостных. Ноготь на большом пальце отца был раздвоен, по самой середине его проходил как бы широкий плотный шов, и он не пропадал; в возрасте шести лет я считал, что это признак мужества. Многие годы я смотрел на свои собственные ногти и ждал, когда появится этот безобразный прекрасный шов.

Лицо отца было плоским, как бы вырезанным из дерева, и почти всегда неподвижным. Его голос звучал тонко и сипло, и пользовался он им только в случае необходимости. За него все делали руки, они были его языком. Два дня после смерти матери он рубил на зиму дрова, рубил и пилил даже после наступления темноты, зажигая фонарь, который подвешивал к потолку. А через три недели косилкой ему оторвало правую руку.