Долго говорил Игнат Суровов, даже малость вспотел и теперь рукавом нательной рубашки вытирал с лица пот. Но голос у него стал чище и не дрожал, как это было в начале. разговора.

— А если бы тебя, голубчик, похуже ранило, скажем, оторвало бы ногу, захотел бы тогда жить? — спросил Верещагин.

Суровов застенчиво, по-детски улыбнулся.

— Л почему бы и не захотеть, Василий Васильевич? — проговорил Игнат и с расстановкой продолжил — Жить, оно можно не только без одной, а и без двух ног.

— Да как же можно жить без двух ног? — изумился Верещагин.

— Сапожному делу обучился, сапоги бы точал. Прокормился бы, Василий Васильевич.

— А если бы тебя убили? — допытывался Верещагин.

Суровов непонимающе взглянул на художника.

— Так ведь убить каждого могут, — не сразу ответил он, — Коль на роду твоем написано — убьют, тут хоронись не хоронись, а смерти не миновать. — Он стеснительно заулыбался, прикрывая рот ладонью. — У нас на селе урядник от вдовы выходил. Перебрал он у нее лишнего, потому и упал с крутого крылечка, упал — и о камень головой, да еще теменем. Сразу и дух из него вон. На роду, значит, было написано поскользнуться и упасть с этого крылечка!

— В бою умирать почетнее, — заметил, улыбаясь, Верещагин.

— Лучше, — согласился Суровов. — Я умру, другой умрёт, зато болгары жить будут. Их вон миллионы, и они, бедные, тоже жить хотят!

— Хотят, еще как хотят! — слегка кивнул Верещагин.

Василий Васильевич готов был проговорить с солдатом и час, и два, но слабость была такой, что он опасался потерять сознание. Верещагин посмотрел на сестру и, собравшись с силами, стараясь быть бодрым, проронил:

— Спасибо, Оленька, за ваш визит. Заходите — буду всегда рад. — Приветливо взглянул на Суровова: — Когда же в свою роту, голубчик?

— Думаю, что скоро, Василий Васильевич: на нашем брате, как на дворняге, кожа зарастает быстро.

— Авось еще встретимся! — сказал Верещагин. — Т а м!

Суровов энергично затряс головой.

Сестра милосердия увела раненого. Василий Васильевич вдруг с яростью подумал, что надо жить, что нужно победить этот страшный недуг, цепко схвативший и уложивший его в постель. В роту намерен вернуться дважды раненный солдат, на побывку уехал окрепший здоровьем лейтенант Скрыдлов, а он лежит и пишет завещания. Черт побери, неужели нельзя избежать смерти? Неужели и на его роду написано получить ранение на «Шутке» и помереть в бранкованском госпитале? Когда в один из обходов доктор склонился над ним, чтобы посмотреть, что же творится в его смердящей ране, Верещагин взмолился спасти его, сделать все возможное, решиться на самую рискованную операцию, но поставить его на ноги и помочь в скорой отправке на боевые позиции.

Василий Васильевич всегда наблюдал за выражением лица доктора, когда тот осматривал его рану. На этот раз врач вдруг побледнел и отвел глаза в сторону. Он что-то сказал сестрам и своему помощнику. Все тотчас засуетились, забегали, стараясь не смотреть на беспомощного бородатого человека. Его заставили съесть маленький кусочек хлеба, и над носом его повисла мокрая марля. Его принудили дышать, уверяя, что ничего дурного от этой марли не будет. Он сделал попытку откинуть голову, но она не слушалась его, и отвратительный запах хлороформа стал забираться в легкие против его воли. Ему показалось, что он куда-то погружается, в пух, теплую воду, болотную жижу — бог весть во что. Потом ему почудилось, что он на качелях — то взмывает вверх, то плавно опускается вниз. Во время одного такого падения он потерял сознание и пришел в себя не так скоро.

— Пейте! — настойчиво потребовал врач. — Пейте, это шампанское!

Он осушил бокал до дна и недоверчиво посмотрел на людей; они улыбались ему стеснительно, но по-доброму.

— Мы вам сделали небольшую операцию, — сказал доктор, — теперь вам станет легче. Благодарите свою судьбу: она оказалась для вас счастливой.

Лишь спустя много дней, когда Верещагину действительно стало легче, старушка сестра сообщила ему, что у него начиналась гангрена. Не обнаружь врач ее в тот час, к вечеру бы все кончилось печальным исходом. Василий Васильевич хотел крикнуть: почему же тогда эту операцию не сделали раньше, почему довели болезнь почти до рокового конца? Но он решил не задавать подобные вопросы: конец не наступил, вот и благодари судьбу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Не в пример старшему брату Верещагин-младший настроен превосходно: он едет в Передовой отряд генерала Гурко и у него есть рекомендательное письмо к генералу Скобелеву. Один из знакомых офицеров намекнул, что Иосиф Владимирович Гурко вытянул счастливый жребий: его отряду суждено перевалить Балканы и первым вступить в Царьград. До Царьграда далеко, а Балканы уже рядом. Узнал о них Сергей столько прекрасного, что готов нестись на отдохнувшем рысаке брата даже, впереди Передового отряда. Балканы!.. Высокие, зеленые и ласковые горы, воспетые не одним народом!.. Горы, давшие приют тысячам мятежных болгарских юнаков, надежно укрывавшие женщин и детей от разбойных набегов янычар. Горы с журчащими ручейками вкуснейших прозрачных вод, с зарослями грецкого ореха, зелеными альпийскими лугами и неприступными серыми скалами гранита, с узкими, обрывистыми тропами для самых смелых и шумными, быстрыми речушками крутого норова.

Не только природой славна Болгария — красивых мест на земле много, а горами можно полюбоваться в Крыму, на Кавказе, в Карпатах и Швейцарии. Болгария отмечена еще и чудесными людьми, ставшими невольниками в родном краю. А какая честная русская душа не стремилась перелететь через широкий Дунай и вступиться за братушек! Еще в поезде Сергей слышал простодушные солдатские разговоры, что болгары — те же русские, но загоревшие под южным солнцем и потому более смуглые. А что касается их языка, то его подпортили турки, а так он — точь-в-точь русский. И бог у них один, и характер тот самый, и душа добрая и открытая для хороших друзей.

Балканы, хотя бы скорее увидеть вас!..

Увидел бы очень скоро, если бы не эти соседи по экипажу: Мак — корреспондент американской газеты и Уорд — английский журналист, — их поручено сопровождать до штаба Передового отряда. Еще в начале пути Уорд предложил свой просторный и удобный экипаж. Верещагин решил не обижать его отказом и перешел сюда, хотя и предпочитал поездку верхом. Он сидел и присматривался к своим новым знакомым. Уорд немногословен и угрюм. Темные глаза его смотрят исподлобья даже тогда, когда он улыбается. Усы и бакенбарды у него узкие, аккуратно подстриженные, а подбородок так тщательно выбрит и блестит, что, кажется, в него можно смотреться. Движения его неторопливы, словно он, прежде чем поднять брови, пошевелить рукой или дернуть плечом, полчаса обдумывает, нужно ли это делать или нет, а если оп это сделает, то какое впечатление произведет это на путешествующих с ним в экипаже.

Мак, наоборот, выглядит небрежным: брился он наверняка дня три назад, бороденка у него куцая и неровно подстрижена, короткий серый пиджак застегнут на одну пуговицу, да и то не в ту петлю. Он нетерпелив и все время поглядывает в маленькое оконце экипажа, будто готовится выпрыгнуть, чтобы куда-то бежать. Уорд смотрит па пего снисходительно, а он на Уорда с едва уловимой иронией, которую и не скрывают его голубые глаза.

Ехали молча. Лишь обменялись приветствиями да назвали свои имена и должности. Сергей Верещагин отрекомендовался волонтером, добровольно отправившимся в ряды русской армии, чем сразу же вызвал похвалу корреспондентов.

Первым нарушил заговор молчания Уорд.

— Господин Верещагин, — сказал он, — а ваш брат оригинальный художник!

— Оригинальный — это еще не точно. Мой брат истинный художник, вот это верпеб.

— Он, конечно, не без недостатков, — заметил Уорд.

Без недостатков один бог, — отпарировал Верещагин.

— Да и тот пригрел Иуду, — уточнил Мак.

— Это не может быть отнесено к недостаткам, — строго проговорил Уорд. — Иисус Христос этим показал свое милосердие…. А вы знаете, господин Верещагин, что художник Брюллов за свою картину «Последний день Помпеи» получИл Двадцать тысяч рублей золотом?