Гази-Осман-паша уже позавидовал тем, кто был убит в первые минуты этой ужасной бойни и не видел картину, которую наблюдал теперь он. Паша слышал свист пуль и шрапнели, рядом с ним рвались снаряды, а он скакал на коне, пытаясь восстановить порядок, прекратить бегство от противника, позорившее его прославленную армию. Воины, которые еще совсем недавно были послушны ему во всем, теперь словно не узнавали его. Они рвались к мосту, хотя там бушевал огонь и властвовала смерть. На место погибших туда прибегали новые сотни и тысячи перепуганных, давили и сбрасывали в воду своих же товарищей и неслись, если это удавалось, к другому берегу, на котором огонь был такой же силы и смерть все так же нещадно косила людей.

На полном ходу лошадь его захрапела и упала, Гази-Осман-паша выпал из седла и, почувствовав боль, посмотрел на ноги-: сапог был, вероятно, пробит пулей, так как из него тонкой, но быстрой струйкой сочилась кровь. Он понял, что ранен, и, когда к нему подскочили адъютанты И незнакомый доктор, приказал нести себя на ту сторону реки Вит и уже там оказать пужную помощь.

…Гази-Осман-паша не успел еще расположиться на своей походной кровати, в этой жалкой хибарке, куда его поместили после ранения, как ему доложили о прибытии вызванных отрядных начальников и бригадных командиров. Вошедшие почтительно склонили головы. Он ждал, что они скажут. Один из пашей выступил вперед, еще ниже склонил седую голову и тихо произнес:

— Имя вашего превосходительства будет сверкать подобно самому яркому алмазу во все века и среди всех народов. Вы сделали невозможное и исполнили свой долг перед оттоманским народом и падишахом. Но, ваше превосходительство, возможности наши исчерпаны, и любой наш шаг не принесет нам пользы, а приведет к бессмысленному кровопролитию. Вы должны повелеть своей победоносной армии сдаться в плен.

Старик говорил ужасное, в другое время предложение его было бы сочтено оскорбительным для командующего армией и для всей страны. Но он Говорил истину, которую не отвергал и сам Осман-паша. Хорошо, что слова эти исходят не от него, гази-паши, а от его подчиненных, людей тоже умудренных. Он смотрел немигающими глазами на согнувшегося пашу, а видел свою армию, теряющую каждую минуту воинов, тех самых воинов, которые под его водительством в течение этих месяцев могли драться подобно разъяренным львам. Ничего, они еще поймут, что он ни в чем не виноват и что он сделал все возможное и невозможное, чтобы сохранить престиж армии и страны.

Приподнявшись на локте, Осман-паша с трудом произнес, что надо послать парламентера-офицера для переговоров с русскими. Это было сделано. Парламентера-офицера послали, но он вскоре вернулся и доложил, что русские согласны вести переговоры только с самим Осман-пашой или близким к нему по рангу человеком. К русским поехал паша Тевфик-бей. Ему было поручено сказать, что армия сдается, что условия сдачи принимаются те, которые будут предложены русскими, но Осман-паша рассчитывает на милость и великодушие победителей.

— Судьба обернулась против меня, — медленно проговорил Гази-Осман-паша, — но так хочет бог.

— Ваше превосходительство, ваше имя и ваши подвиги будут примером для всех поколений Оттоманской империи, — сказал тот, кто заговорил о капитуляции первым.

— Идите, господа, к своим войскам, — сказал Осман-паша. — Вы были с ними в трудные и счастливые дни наших побед, будьте же с ними и в этот ужасный час!

Они покорно удалились. Гази-Осман-паша взглянул на своего личного врача, приготовившегося обработать рану, и едва вымолвил:

— Лучше бы сразу. Мертвый не знает позора!

Врач решительно возразил:

— Вы еще будете нужны своей стране!

За стеной хибары постепенно умолкала пушечная стрельба и ружейная трескотня. А потом наступило затишье, которое Осман-паше показалось почему-то оскорбительным. Он еще долго прислушивался к тому, что происходило за окнами, радуясь, что роковая минута не наступила и он еще «гази», а не пленник. Ему доложили о прибытии командира гренадерского корпуса русских генерал-лейтенанта Ганецкого. Победителя он решил встретить с достоинством, повелев поднять и посадить себя в кровати. Ганецкий, сухопарый, с седыми усами и серыми глазами, в походной шинели и с башлыком за спиной, слегка кивнул ему головой, а на слова Осман-паши, что судьба обернулась против него и что так хочет бог, ответил, что он восхищен отвагой и стойкостью Осман-паши и отдает достойную дань его таланту.

— Я хочу передать свою саблю только тому, с кем сегодня дрался, — сказал паша по-французски.

Ганецкий принял саблю и спросил:

— Какие желания вы хотели бы высказать, ваше превосходительство?

— Повторяю, что сдаюсь безусловно, — ответил Осман-паша. — Но я хотел бы просить, чтобы офицерам оставили их лошадей и имущество, а для меня — четыре повозки с вещами.

— Это будет выполнено, — сказал Ганецкий. — Не нужен ли вам врач?

— Нет, у меня есть свой.

В свите Ганецкого оказалось несколько генералов и офицеров. Осман-паша спросил, нет ли среди них Скобелева-младше-го. Ганецкий ответил, что в данный момент Скобелева нет, но он обязательно пожелает встретиться с таким прекрасным полководцем. И действительно, вскоре генерал Скобелев-младший в сопровождении офицера приехал к пленному паше.

— Вы — великий воин, — искренне произнес Скобелев, — вы достойно поддержали честь своей страны, и я с удовольствием протягиваю вам руку.

— Благодарю вас, — ответил Гази-Осман-паша, — мне тоже доставляет удовольствие видеть вас и пожать вам руку.

— Мне, генерал, как военному человеку, присуща хорошая зависть, — сказал Скобелев. — Я не могу не завидовать вам, храбрость и дарования которого признаны всем светом.

Гази-Осман-паша грустно улыбнулся.

— Генерал, — медленно проговорил он, — ваши способности дают мне право быть убежденным, что ваша славная будущность еще впереди. Вы еще молоды, но вы непременно будете русским фельдмаршалом. И когда это сбудется, я желаю, чтобы мои потомки доставили вам то же положение, в котором теперь нахожусь я и которому вы так завидуете!

Скобелев тоже улыбнулся, посчитав разумным не отвечать на такое пожелание.

— Спросите у вашего подчиненного, намерен ли он воевать против турок еще раз? Если не ошибаюсь, он ранен в этом бою? — спросил Осман-паша.

Разговор велся по-французски, и Суровов ничего не понял, хотя и догадался, что речь идет о нем. Скобелев взял его с собой, вероятно, по причине своего очередного чудачества: мол, пусть полюбуется пленным пашой его солдат, выдвинутый им в офицеры. Скобелев перевел слова паши. Суровов на мгнове-

иие задумался. Он вспомнил павших в июле и августе, убитых, затоптанных в последнем бою. Сначала нахмурился, потом попытался улыбнуться.

— Ваше превосходительство, — с трудом выговорил Суровов, — передайте, пожалуйста, что ранили меня сегодня в седьмой раз за эту кампанию, но драться за Россию, болгар и всякое святое дело я всегда согласен. Так и передайте, ваше превосходительство.

Ответ подпоручика не понравился Осман-паше. Он сморщился, нахмурив красивые густые брови, нависшие над большими, пристально смотрящими глазами, и спросил; теперь уже у Скобелева:

— Если это не составляет вашей тайны, ответьте, генерал, что происходит сейчас под Еленой и что слышно о войсках, которые должны были оказать мне помощь?

— О войсках таких не знаю, — сказал Скобелев. — а под Еленой Сулейман-паша имеет успех. — Подумал и уточнил: — Временный, ваше превосходительство.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ 

I

Генерал Аполлон Сергеевич Кнорин был глубоко убежден в том, что от его гибели на войне пользы для любимого отечества не будет. Он не стремился, как многие другие, лезть под пули и шрапнель, но если такое поручение возлагалось на него высокой особой — соглашался очень охотно и давал понять, что смысл его жизни в том и состоит, чтобы выполнять высочайшие повеления не считаясь ни с чем, в том числе и со смертельной опасностью. С большей охотой он старался бывать на глазах государя императора и главнокомандующего, где его считали своим; он аккуратно приезжал на редут под Плевной, прозванный «закусочным», там приятно проводили время за трапезой, много пили и много ели, находили повод для того, чтобы польстить государю, который, как и все смертные, любил хорошие слова и примечал тех, кто их произносил. Аполлон Сергеевич сказал немало лестного, восторженного и потому считался в свите государя весьма милым собеседником.