— Чего ему меня бояться? — засмеялась Марья Гавриловна. — Я не кусаюсь.

— А боится — верно говорю… С вашим братцем, что ли, дела у него,вот он вас и боится.

— Из чего же тут бояться? — сказала Марья Гавриловна. — Какие у них дела, не знаю… И что мне такое брат? Пустое городишь, Фленушка.

— Уж я вам говорю, — настаивала Фленушка. — Попробуйте, напишите — сами увидите… Да пожалуста, Марья Гавриловна, миленькая, душенька, утешьте Настю с Парашей — им-то ведь как хочется у нас побывать — порадуйте их.

Марья Гавриловна согласилась на упрашивания Фленушки и на другой же день обещалась написать к Патапу Максимычу. К тому же она получила от него два письма, но не успела еще ответить на них в хлопотах за больной Манефой.

Манефа рада была повидать племянниц, но не надеялась, чтобы Патап Максимыч отпустил их к ней в обитель.

— Без того ворчит, будто я племянниц к келейной жизни склоняю,сказала она. — Пошумел он однова на Настю, а та девка огонь — сама ему наотрез. Он ей слово, она пяток, да вдруг и брякни отцу такое слово: «Я, дескать, в скиты пойду, иночество надену…» Ну какая она черноризица, сами посудите!.. То ли у ней на уме?.. Попугать отца только вздумала, иночеством ему пригрозила, а он на меня как напустится: «Это, говорит, ты ей такие мысли в уши напела, это, говорит, твое дело…» И уж так шумел, так шумел, Марья Гавриловна, что хоть из дому вон беги… И после того не раз мне выговаривал: «У вас, дескать, обычай в скитах повелся: богатеньких племянниц сманивать, так ты, говорит, не надейся, чтоб дочери мои к тебе в черницы пошли. Я, говорит, теперь их и близко к кельям не допущу, не то чтоб в скиту им жить…» Так и сказал… Нет, не послушает он меня, Марья Гавриловна, не отпустит девиц ни на малое время… Напрасно и толковать об этом…

— А если б Марья Гавриловна к нему написала?.. К себе бы Настю с Парашей звала? — вмешалась Фленушка.

— Это дело другое, — ответила Манефа. — К Марье Гавриловне как ему дочерей не пустить. Супротив Марьи Гавриловны он не пойдет.

— Я бы написала, пожалуй, матушка, попросила бы Патапа Максимыча,сказала Марья Гавриловна.

— Напишите в самом деле, сударыня Марья Гавриловна, — стала просить мать Манефа. — Утешьте меня, хоть последний бы разок поглядела я на моих голубушек. И им-то повеселее здесь будет; дома-то они все одни да одни — поневоле одурь возьмет, подруг нет, повеселиться хочется, а не с кем… Здесь Фленушка, Марьюшка… И вы, сударыня, не оставите их своей лаской… Напишите в самом деле, Марья Гавриловна. Уж как я вам за то благодарна буду, уж как благодарна!

Проводив Марью Гавриловну, Фленушка повертелась маленько вкруг Манефиной постели и шмыгнула в свою горницу. Там Марьюшка сидела за пяльцами, дошивая подушку по новым узорам.

Подбежала к ней сзади Фленушка и, схватив за плечи, воскликнула:

— Гуляем, Маруха!

И, подперев руки в боки, пошла плясать средь комнаты, припевая:

Я по жердочке иду,

Я по тоненькой бреду.

Я по тоненькой, по еловенькой.

Тонка жердочка погнется,

Да не сломится.

Хорошо с милым водиться,

По лугам с дружком гулять.

Уж я, девка, разгуляюсь,

Разгуляюся, пойду

За новые ворота,

За новые кленовые,

За решетчатые.

— Что ты, что ты? — вскочив из-за пялец, удивлялась головщица.

С начала болезни Манефы Фленушка совсем было другая стала: не только звонкого хохота не было от нее слышно, не улыбалась даже и с утра до ночи с наплаканными глазами ходила.

— Рехнулась, что ль, ты, Фленушка? — спрашивала головщица. — Матушка лежит, а ты гляди-ка что.

— Что матушка!.. Матушке, слава богу, совсем облегчало, — прыгая, сказала Фленушка. — А у нас праздник-от какой!

— Что такое? — спросила ее Марьюшка.

— С праздником поздравляю, с похмелья умираю, нет ли гривен шести, душу отвести? — кривляясь и кобенясь, кланялась Фленушка головщице и потом снова зачала прыгать и петь.

— Да полно же тебе юродствовать! говорила головщица. — Толком говори, что такое?

— А вот что: дён через пять аль через неделю в этих самых горницах будут жить:

Две девицы,

Две сестрицы,

Девушки-подруженьки:

Настенька с Парашенькой, — напевала Фленушка, вытопывая дробь ногами.

— Полно? — изумилась Марьюшка.

— Верно! — кивнув головой, сказала Фленушка

— Как так случилось? — спрашивала Марьюшка.

— Да так и случилось. — молвила Фленушка. — Ты всегда, Марьюшка, должна понимать, что если чего захочет Флена Васильевна — быть по тому. Слушай — да говори правду, не ломайся… Есть ли вести из Саратова?

— Ну его! Забыла и думать, — с досадой ответила Марьюшка.

— Да ты глаза-то на сторону не вороти, делом отвечай… Писал еще аль нет? — спрашивала Фленушка.

— Писать-то писал, да врет все, — отвечала Марьюшка.

— Не все же врет — иной раз, пожалуй, и правдой обмолвится, — сказала Фленушка. — Когда приедет?

— К Троице обещал — да врет, не приедет, — отвечала Марьюшка.

— К Троице!.. Гм!.. Кажись, можно к тому времени обладить все,раздумывала Фленушка. — Мы твоего Семенушку за бока. Его же мало знают здесь, дело-то и выходит подходящее.

— Куда еще его? — спросила Марьюшка. — Что еще затевать вздумала?

— Да я все про Настю. Сказывала я тебе, что надо ее беспременно окрутить с Алешкой… Твоего саратовца в поезжане возьмем — кулаки у него здоровенные… Да мало ль будет хлопот, мало ль к чему пригодится. Мой анафема к тому же времени в здешних местах объявится. Надо всем заодно делать. Как хочешь, уговори своего Семена Петровича. Сказано про шелковы сарафаны, то и помни.

— Не знаю, право, Фленушка. Боязно…— промолвила головщица.

— Кого боязно-то?

— Патапа-то Максимыча. Всем шкуру спустит, — сказала Марьюшка.

— Ничего не сделает, — подхватила Фленушка. — Так подстроим, что пикнуть ему будет нельзя. Сказано: жива быть не хочу, коль этого дела не состряпаю. Значит, так и будет.

— Экая ты бесстрашная какая, Фленушка! — говорила Марьюшка. — Аль грому на тя нет?..

— Может, и есть, да не из той тучи, — сказала Фленушка. — Полно-ка, Марьюшка: удалой долго не думает, то ли, се ли будет, а коль вздумано, так отлынивать нечего. Помни, что смелому горох хлебать, а несмелому и редьки не видать… А в шелковых сарафанах хорошо щеголять?.. А?.. Загуляем, Маруха?.. Отписывай в Саратов: приезжай, мол, скорей.

— Уж какая ты, Фленушка! Как это господь терпит тебе! Всегда ты на грех меня наведешь, — говорила Марьюшка.

— И греха в том нет никакого, — ответила Фленушка. — Падение — не грех, хоть матушку Таифу спроси.

Сколько книг я ни читала, сколько от матерей ни слыхала, — падение, а не грех.. И святые падали, да угодили же богу. Без того никакому человеку не прожить.

— Ну уж ты!..

— Э! Нечего тут! Гуляй, пока молода, состаришься — и пес на тебя не взлает, — во все горло хохоча, сказала Фленушка и опять заплясала, припевая:

Дьячок меня полюбил

И звонить позабыл;

По часовне он прошел,

Мне на ножку наступил,

Всю ноженьку раздавил;

Посулил он мне просфирок решето:

Мне просфирок-то хочется,

Да с дьячком гулять не хочется.

Полюбил меня молоденький попок,

Посулил мне в полтора рубли платок,

Мне платочка-то хочется…

Глянула в дверь Анафролия и позвала Фленушку к Манефе. Мигом бросилась та вон из горницы…

— Эка, воструха какая! — идя следом за ней, ворчала Анафролия.Матушка головушки еще поднять не может, а она, глядь-ка поди, — скачет, аки бес… Ну уж девка!.. Поискать таких!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В Осиповке все глядят сумрачно, чем-то все озабочены. У каждого своя дума, у каждого своя кручина.

Аксинья Захаровна в хлопотах с утра до ночи, и хоть старым костям не больно под силу, а день-деньской бродит взад и вперед по дому. Две заботы у ней: первая забота, чтоб Алексей без нужного дела не слонялся по дому и отнюдь бы не ходил в верхние горницы, другая забота — не придумает, что делать с братцем любезным… Только успел Патап Максимыч со двора съехать, Волк закурил во всю ивановскую. Нахлебается с утра хлебной слезы и пойдет на весь день куролесить: с сестрой бранится, вздорит с работниками, а чуть завидит Алексея, тотчас хоть в драку… И за старый промысел принялся: что плохо лежит, само ему в руку лезет: само в кабак под заклад просится. Согнать со двора хотела его Аксинья Захаровна, нейдет: "Меня-де Патап Максимыч к себе жить пустил, я-де ему в Узенях нужен, а ты мне не указчица… И денег уж Аксинья Захаровна давала ему, уйди только из деревни вон, но и тем не могла избавиться от собинки: пропьянствует на стороне дня три, четыре да по милым родным истоскуется — опять к сестре на двор…