Легкий, сначала чуть заметный румянец показался на бледных ланитах Насти. Глубже и свободней стала она вздыхать, исхудавшая грудь начала подыматься. Гуще и гуще разыгрывался румянец. И вот больная открыла глаза, сухие, как стекло блестящие.

Оглянув стоявших, улыбнулась Настя ясной улыбкой и голосом тихим, как жужжанье пчелки, сказала:

— Приподнимите меня.

Груня с Никитишной приподняли подушки, больная осталась в полусидячем положении.

Отец с матерью бросились к ожившей дочери, но Андрей Богданыч остановил их.

— Не тревожьте, — сказал он. — Вот лекарство… Дайте скорее с божьей помощью.

Груня дала лекарство. Приняв его, Настя весело взглянула на нее и молвила:

— Ах, Груня!.. И ты здесь… Крестненька!.. И ты… Ну вот и хорошо, вот и прекрасно, что все собрались… Благодарствуйте, милые… Тятенька, голубчик, что ты какой?.. Мамынька!.. Родная моя!..

— Ясынька ты моя, голубушка, — обливаясь слезами, сказала Аксинья Захаровна. — Что это сталось с тобой?

— Ничего, мамынька, ничего, теперь мне легко… У меня теперь ничего не болит… Ничего… И светлая, как ясный день, улыбка ни на миг не сходила с уст ее, и с каждым словом живей и живей разгорались глаза ее.

Вдруг слетела улыбка, и глаза стыдливо опустились.

Слабо подняла она исхудавшую руку и провела ею по лбу, будто что вспоминая.

— Мамынька, — тихо сказала она, — наклонись ко мне. Аксинья Захаровна наклонилась.

— Прости ты меня, господа ради, — жалобно прошептала Настя. — Не жилица я на белом свете, прости меня, родная.

— Что поминать, что поминать? — всхлипывая, тихо молвила Аксинья Захаровна.

— Тяте сказывала? — шепнула Настя.

— Ох, сказала, дитятко, сказала, родная ты моя, — еще тише промолвила Аксинья Захаровна.

— Кто еще знает? — спросила Настя.

— Кому знать? Никто больше не знает, — сказала Аксинья Захаровна.

— Скажи, чтоб не погневались, вышли бы все, а ты останься с тятенькой…— младенческим каким-то голоском пролепетала Настя и закрыла усталые глаза.

Когда вышли все, зорко взглянула она на отца, и слеза сверкнула на ресницах ее.

— Прости меня, тятя… Согрубила я перед тобой…

— Не поминай, Настенька, не поминай, господь простит…— заливаясь слезами и наклоняясь к дочери, проговорил Патап Максимыч.

— Горько тебе… Обиду какую я сделала!.. — жалобно продолжала Настя.

— Полно, забудь…— молвил Патап Максимыч. — Выздоравливай только… К чему поминать?..

— Поцелуй же меня, тятя, поцелуй, как, бывало, маленькую целовал.

— Ох ты, милая моя, ненаглядное мое сокровище, — едва мог проговорить Патап Максимыч и, припав губами к Насте, навзрыд зарыдал.

— Перестань, тятя, не плачь, голубчик, — с светлой улыбкой говорила Настя. — Исполни мою просьбу… последнюю…

— Говори, родная; что ни вымолвишь, все будет по-твоему…— отвечал Патап Максимыч.

— Прости его… Сверкнул глазами Патап Максимыч. Ни слова в ответ.

— Не можешь? По крайности зла не делай… господь с ним!.. Молчит Патап Максимыч.

— Тятя, — грустно заговорила Настя, — завтра, как будешь стоять у моего гробика да взглянешь на меня — не жаль тебе будет, что не утешил ты меня в последний час?.. А? И она тихо заплакала.

— Добрая ты моя!.. Голубица ты моя!.. — сказал до глубины души тронутый Патап Максимыч. — Не сделаю зла… Зачем?.. Господь с ним!..

— Ну, вот и хорошо… вот и прекрасно, — улыбнулась Настя. — Где он?

— Не воротился, — сказал Патап Максимыч.

— Ну и слава богу…— с горькой улыбкой прошептала Настя. — Господь с ним!.. Теперь, тятя, благослови ты меня на смерть великим своим родительским благословением… благослови и ты, мамынька!

— Да полно, Настя, тебе ведь лучше… Бог милостив… Он поднимет тебя, — сказал Патап Максимыч.

— Нет, тятя, не надейся… не встать мне, — ответила Настя. — Смерть уж в головах. Благословите ж меня поскорее да других позовите… Со всеми проститься хочу…

Положив уставной семипоклонный начал, Аксинья Захаровна благоговейно подняла из божницы икону богородицы и подала ее мужу. Тот благословил Настю, потом Аксинья Захаровна… Затем все вошли в светлицу.

— Прости, Параша… прощай, сестрица милая…— обращаясь то к одному, то к другому, говорила Настя тихим, певучим голосом, — не забывай меня… Поедешь к тетеньке, поклонись ей, и Фленушке отдай поклон, и всем, всем… Походи везде, где мы с тобой, бывало, гуляли, цветочки где рвали, веночки плели… Марьюшке голубой сарафан, новый шелковый — пусть поминает меня… Груня, ты моя милая сестрица богоданная… прости, голубушка… помолись за меня, за грешную, твоя молитва чиста… до бога доходна… Молись же, не забудь меня… Прости, благослови меня на смерть, крестненька, великим своим благословением… Евпраксеюшка… Матренушка, простите…

И всех, всех одарила Настя последним приветом… Светлая, небесная улыбка так и сияла на устах умиравшей… Все работники пришли, все работницы — всякому ласковое слово сказала, каждому что-нибудь отказала на память…

Вдруг кто-то сильными размахами растолкал работный люд, ринулся к кровати и с громким рыданьем упал перед нею.

— Прости, моя радость!.. Прости, святая душа!.. Он поднялся, всплеснул руками и до крови разбился головой о край кровати.

— Дядя, не пей, голубчик, — тихо молвила ему Настя.

— Не буду, лебедушка, не буду, — рыдал Никифор. — Покарай меня господи, коль забуду зарок, что даю тебе… Молись обо мне, окаянном, святая душенька!.. Ах, Настенька, Настенька!.. Не знаешь, каково я любил тебя… А подойти близко боялся. Что ж?.. Пьян завсегда, мерзко ведь тебе было взглянуть на меня… Только издали любовался тобой… Помолись за меня царю небесному, перед его престолом стоючи…

— Полно, дядя, полно… благослови меня, перекрести…— молвила Настя.

— Нет, святая душа, ты меня благослови на хорошую жизнь… С твоим благословеньем не пропаду, опять человеком стану, — сказал Никифор, становясь на колени перед племянницей. Она перекрестила дядю.

— Тятенька, миленький, простимся еще разок…— сказала упадавшим голосом Настя.

Стоявший в углу Андрей Богданыч шепнул Никитишне, чтоб лишний народ вышел вон… Пока выходили, отец с матерью вдругорядь благословили Настю.

Стал сбегать румянец с лица Настина, веки смежались, дыханье становилось слабее и реже…

— Тише… Кончается, — шепнул Андрей Богданыч Никитишне, а сам потихоньку вышел из светлицы.

Зажгла Никитишна свечи перед иконами и вышла вместе с канонницей… Все переглянулись, догадались… Аксинья Захаровна села у изголовья дочери и, прижавшись к Груне, тихо плакала. Патап Максимыч, скрестив руки, глаз не сводил с лица дочери.

Вошла Никитишна. В одной руке несла стакан с водой, в другой кацею с жаром и ладаном. Стакан поставила на раскрытое окно, было бы в чем ополоснуться душе, как полетит она на небо… Кацеею трижды покадила Никитишна посолонь перед иконами, потом над головой Насти. Вошла с книгой канонница Евпраксея и, став у икон, вполголоса стала читать «канон на исход души» -

Тише и реже вздыхала Настя… Скоро совсем стихать начала.

В это время откуда ни возьмись малиновка — нежно, уныло завела она свою песенку, звучней и громчей полилась с поднебесья вольная песня жаворонка.. Повеял тихий ветерок и слегка шелохнул приподнятые оконные занавеси.

— Молитесь, — оглянув всех, шепнула Никитишна, — ангелы за душой прилетели. Все в глубоком молчанье набожно стали креститься. Никитишна зажгла восковую свечу и, вложив в руку умиравшей, шепнула Параше, чтоб она поддержала ее.

Глубже вздохнула Настя… Еще раз потише… Еще… и дыханье совсем прекратилось.

Никитишна дернула за рукав канонницу. Та перестала читать.

Минут пять продолжалось глубокое молчанье… Только и слышны были заунывное пение на земле малиновки да веселая песня жаворонка, парившего в поднебесье.

Наклонилась Никитишна щекой к хладевшим губам Насти и, обратясь к Аксинье Захаровне, молвила:

— Отошла.

Поднялась со стула Аксинья Захаровна. Закрыла глаза дочери и, перекрестив ее, тихо промолвила: