Лина была «папочкина дочка», и в их привязанности друг к другу выразилась вся сила традиций арабской семьи. Конечно, у нее проявились все качества единственного ребенка — обидчивость, капризы, неуверенность в себе. Она выросла своенравной девушкой, избалованной благородным, сбитым с толку отцом. Но в то же время она стала и достаточно серьезным человеком. После отъезда из Ирака отец решил, что она в конце концов должна окончить колледж и начать работать. Так жили на Западе, а он утвердился в намерении быть современным цивилизованным арабом, даже если это будет стоить ему жизни. К счастью, он не дожил до того дня, когда мог столкнуться с Назиром Хаммудом.

Лину увезли из Багдада пяти лет от роду, и из воспоминаний об этом городе у нее сохранились главным образом запахи, так не похожие на запахи Лондона: запах плесени в огромном доме ее деда в районе Вазирия; сладкий запах ее собственных пальцев, когда на базаре пряностей в старом городе она трогала тюки с мускатным орехом и кардамоном; аромат жареной рыбы масгуф в ресторане на улице Абу-Навас, идущей вдоль Тигра, куда отец водил все семейство по вечерам в четверг.

И еще Лина помнила запах страха. В то лето, когда танки Правителя захватили президентский дворец, он стоял в городе повсюду. Гордые своей древностью родовитые аристократы в панике бежали, спасая жизнь. Лина помнила чемоданы, стоявшие в холле, машину, мчавшуюся по дороге через пустыню в Иорданию, чтобы успеть до закрытия границы, и опустошенные горем глаза матери, когда они в последний раз выезжали из Багдада. Правитель уже устроил в одном из пригородов Багдада дом допросов и пыток, который называли «Каср-аль-Нихайя» — «Дворец Конца». Через несколько месяцев среди эмигрантов выработался особый кодовый язык: когда арестовывали кого-то из друзей или родственников, они говорили «найем явах» — «уснул в доме». К тому времени, когда Лина выросла, успели «уснуть» или были просто убиты почти все взрослые иракские мужчины, которых она знала.

За прошедшие с тех пор годы иракцы свыклись с запахом страха, как привыкают к запаху гнилья люди, живущие недалеко от свалки. Казалось, что-то гниет и разлагается глубоко внутри организма, вырываясь этим сырым, едким запахом наружу. Страх ощущался даже физически: внезапный ком в горле, невольная дрожь в затылке, вечно влажные от пота ладони. В то лето, как и во все последующие годы, стыд и бессилие стояли в глазах мужчин, которых арестовывали и пытали; ни их самих, ни их матерей, сестер, племянниц страх не покидал никогда.

К Хаммуду Лина попала при жутких обстоятельствах, совершенно по-иракски; позже она ни с кем об этом не разговаривала. Вскоре после смерти отца, когда она заканчивала учебу на компьютерном факультете в Лондонском университете, ее навестил один человек, работавший в Багдаде в министерстве внешней торговли. Он сказал, что знаком с теткой Лины, работавшей в том же министерстве, и в доказательство вручил написанное ею письмо. Лина прочла его с дурным предчувствием. Отец всегда говорил, что тетя Соха — заложница семьи: она получила работу в правительственном аппарате или, точнее, ее заставили принять эту работу после того, как вся остальная семья бежала из страны.

После нескольких абзацев, излишне весело описывающих жизнь в Багдаде, Соха предложила Лине поговорить с бизнесменом по имени Назир Хаммуд по поводу работы после университета. Хаммуду нужны люди с техническим образованием, писала она, и это был бы патриотический поступок. Даже тогда Лина поняла, что означало это письмо. Ее тетка боялась. Если бы Лина не выполнила ее просьбу, Соха пострадала бы. И с тех пор Лина, как и любой другой выходец из Ирака, выполняла свой долг, обналичивала свой чек, жила не поднимая глаз.

Отмеченная печатью страха Лина быстро попала в число доверенных сотрудников Хаммуда. Он считал, что всякий имеющий какие-то корни в Багдаде должен его бояться и делать все, что он скажет, не задавая вопросов. Явных угроз от него никто не слышал, но в этом и не было необходимости: все всё понимали и так. В Лондоне иракцев связывало одно ужасное видение: некто, держащий молоток с гвоздями над головой близкого человека. Этот кошмар был далеко, за тысячи миль, но избавиться от него было невозможно. Он накрывал фирмы типа «Койот инвестмент» невидимой пеленой, делая их практически непроницаемыми для посторонних. Вся нация оказалась в заложниках; они «уснули» все вместе.

Глава 4

Наутро после «мусорного рейда» Сэму Хофману позвонил из Афин его отец. Громкий нетвердый голос Фрэнка Хофмана свидетельствовал о том, что он, как это часто бывало в последнее время, пьян.

— Сэмми! — закричал он в трубку. — Как жизнь, чертяка?

Сэм собрался с духом — как всегда, когда имел дело с отцом, потерявшим над собой контроль.

— О’кей, папа, — ответил он. — Как твои дела?

— Просто о…тельно! Только что заработал пять миллионов баксов! — Он так громко ревел, что Сэму пришлось отстранить трубку от уха.

Выйдя в отставку несколько лет назад, Хофман-старший теперь развлекался финансовыми играми так же, как другие пенсионеры — гольфом. Старик начал рассказывать о своем последнем триумфе, состоявшем, кажется, в покупке ливийских аккредитивов со скидкой на Мальте и продаже их затем в Риме с огромной прибылью. Или что-то в этом роде. Сэм пытался следить за его рассказом, но когда отец завел речь о «море денег», он понял, что пора сворачивать разговор.

— Пойми, сынок, мы все просто плаваем по морю денег, — начал Фрэнк Хофман запинаясь. — Если ты не болван и не трус, ты можешь просто сосать их через соломинку! — Слова на «с» получались у него плохо.

— Я с удовольствием поговорю об этом в другой раз, папа. Мне нужно уходить. Я только что начал новое дело.

— Да-а? И большое дело?

— Может быть, ты слышал об этой компании. Ее руководитель — из Ирака.

— Держись подальше от иракцев, сынок. Это психи. Все время убивают друг друга. Абсолютные психи.

— О’кей, папа. Как скажешь.

— Ну их на хер, этих иракцев. И не говори мне больше про них. И не строй из себя такого занятого-презанятого засранца. Тоже завел привычку! Лучше проснись и выпей кофейку.

— Я уже проснулся, папа. Мне действительно нужно идти.

— Это денежное море прямо под тобой, сынок. Разуй зенки! Просто нагнись через борт и хлебни побольше. Вот они, здесь. Миллиарды долларов, просто бьют фонтанами, без остановки. Все время! Банки не могут удержать столько денег, они просто выливаются наружу, в одно большое море. И добрая его часть ждет тебя. Послушай старика хоть раз. Найди себе соломинку, перегнись через борт и соси. Ты меня понял?

— Прекрасно понял, папа. Конечно.

— Прямо сейчас, сынок. Брось заниматься дерьмом. Сегодня же. Сделаешь это?

— Сделаю, папа. Сегодня же найду соломинку. Обещаю тебе.

— Да нет, врешь ты все, пиписька этакая! Даже не слушаешь меня. Не был бы таким тугожопым — давно бы сделал себе состояние, понял?

— Извини, папа. Не люблю я грубостей. Мне надо идти.

— Ты что, думаешь, я просто старый пьянчуга? Ну, признайся, скажи правду, сын. — Теперь в его голосе зазвенела слеза. Дальше наверняка занудит о том, что в ЦРУ его так и не оценили.

— Мне надо идти, папа. Правда.

— Ну и гад же ты, сынок, трезвенник херов. Ты, ты… — Он искал какое-то слово, потом начал сопеть, словно собирался разрыдаться.

— Извини, папа! Мне пора. У меня дела.

В телефоне послышался еще какой-то лающий звук. Сэм повесил трубку. Он знал по опыту, что отец будет говорить одно и то же, что бы ему ни отвечали. Повесив трубку, Сэм обнаружил, что его рука дрожит. Как ни убеждал он себя в том, что дела отца его не касаются, старик пробивал его оборону простым телефонным звонком.

Сэм Хофман, как и многие сыновья, устраивал свою жизнь как бы наперекор влиянию отца. Отец был пьяницей, а он стал трезвенником. Отец служил в ЦРУ, а он старался держаться от Управления как можно дальше. Отец был материалистом, а ему это претило. Однако само это противоборство почему-то связало его с отцом еще крепче.