Вопрос нехватки горючего снова возник, когда «Жаркий» не встретился с «Кронштадтом» у берегов Сицилии, где он должен был загрузиться углем. Оставалось только одно: идти на Мальту, несмотря на запрет, проникать в английские воды.

Избегая лоцмана, которому нечем было заплатить, «Жаркий» вошел в Ла-Валлетту и стал на якорь посреди порта. Реакция портовых властей не заставила себя долго ждать. Английский офицер в полной форме появился через пять минут. Он был любезен, но тверд: английский адмирал, будучи очень занятым, освобождал командира от протокольного визита и просил не спускать никого на берег.

— Замечательный народ, эти англичане! Умеют говорить самые большие грубости с безупречной вежливостью… — охарактеризовал командир этот инцидент.

Но как быть с углем? Вопрос разрешился на следующее утро. Помощник начальника английского штаба, офицер, прослуживший все время войны на русском фронте, награжденный орденами Владимира и Станислава, дружески представился своим бывшим соратникам. Он предложил лично от себя обратиться к французскому консулу, который любезно и с полного согласия Парижа снабдил миноносец углем.

«Жаркий» покинул Ла-Валлетту в праздничный день нового, 1921 года, и вслед ему долетали на плохом русском языке пожелания новогоднего счастья и даже несколько букетиков фиалок, брошенных с мальтийских гондол. Еще несколько часов… и он будет в Бизерте.

Постскриптум: В своем рапорте от 30 декабря 1920 года капитан 1 ранга Бергасс дю Пти Туар, командир «Эдгара Кинэ», писал: «„Жаркий“ запоздал. Кедров считает возможным, и даже вероятным, неподчинение командира… молодого, увлекающегося офицера, который прекрасно мог зайти в Грецию или в Катаро».

Заметка автора: Моего отца нельзя обвинить в неподчинении: сложившиеся обстоятельства заставили его войти в Катаро и на Мальту. Конечно, он мог этого избежать, покинув Аргостоли на буксире. Сделал ли он все возможное, чтобы «Кронштадту» удалось взять его на буксир? Он всегда утверждал, что все попытки оказались тщетными, что буря срывала буксирные тросы, унося миноносец в глубину бухты с опасностью быть разбитым на скалах. Но, рассказывая про эту неудачу, заставившую «Кронштадт» уйти одному, он прибавлял: «Путь добрый!», и глаза его весело блестели.

Глава XIV

Детство на кораблях

Можно сказать, что мы жили в плавучем городе и, насколько я помню, детьми мы не стремились на землю. Мы стояли на карантине, но могли все же переходить иногда с корабля на корабль.

Корабль живет своей собственной, таинственной жизнью; мы умели исчезать с глаз взрослых довольно легко, несмотря, казалось бы, на ограниченное водой пространство. В январе «Константин» был возвращен его компании и морские семьи могли вернуться на корабли своих отцов.

Мы снова оказались на «Жарком» в бухте Каруба, между «Звонким» и «Капитаном Сакеном», в длинном ряду миноносцев под охраной черного часового на недалеком берегу. Так наступило наше первое Рождество в Африке. Для детей 7 января с помощью французов на «Алексееве» устроили елку. Люша и Шура были еще очень маленькими, и мама не могла их оставить. За мной должен был кто-то приехать. После обеда шлюпка с «Корнилова» подошла к «Жаркому» и в первый раз в жизни я увидела Татьяну Степановну Ланге. Папин друг еще по корпусу, Александр Карлович Ланге, женился на ней в Константинополе, и мы ее не знали. Молодая женщина, которая за мной приехала, покоряла с первого взгляда, как будет покорять она всех до глубокой старости, доживя до 90 лет. Все в ней нравилось: спокойная «неторопливость», какое-то особое милое обаяние, улыбающийся, иногда с ласковой усмешкой, взгляд, даже когда глаза перестанут вас видеть. Такой останется она навсегда, до самой смерти. В тот далекий день в начале 1921 года я была около нее на большом броненосце с кадетами Морского корпуса. Некоторые из них — еще совсем маленькие, многие оторваны от семьи или сироты. Жены преподавателей и персонал корпуса занимались детьми с большой любовью. Все выглядело празднично, весело. Большая елка на палубе, мандарины, финики, разные печенья под ярким январским солнцем — дар страны, которая встретила нас с улыбкой.

После молебна был спектакль народных танцев и совсем неожиданно появились боксеры — один из них в черной маске.

За праздничными днями жизнь установилась монотонная и спокойная. Для меня она сводилась к трем миноносцам — «Звонкий», «Жаркий», «Капитан Сакен» — и к семьям их трех командиров: Максимовичей, Манштейнов и Остолоповых. Мы, дети, легко переходили с одного корабля на другой, но не пытались уходить дальше.

Наш детский мир был очень ограничен — только шесть ребят, скорее четверо, так как Люша и Шура довольствовались друг другом. Самая старшая — лет двенадцати — Вера Остолопова. Она и ее брат Алеша были исключительно дружная пара. Мишук Максимович, резвый и симпатичный мальчик — моложе меня. По-моему, мы никогда не скучали, хотя места для игр недоставало, но вокруг было небо и море и много яркого солнца. Карантин заканчивался.

В одно прекрасное утро большой французский буксир доставил нас в госпиталь Сиди-Абдаля в Феривиле, теперешнем Мензель-Бургиба, в глубине Бизертского озера, для дезинфекции.

Обычно всякая перемена встречается детьми с радостью. Но о госпитале Сиди-Абдаля у меня осталось очень неприятное воспоминание. После почти холодной бани повели нас голыми, женщин и детей, через длинный и широкий коридор на раздачу госпитальной одежды: ночных рубашек или пижам, по выбору, пока дезинфицируют нашу одежду. Как унизительно показалось мне идти, как в стаде, по этому коридору, на глазах госпитального персонала, не всегда скрывающего свое любопытство.

Не одна я, наверное, это чувствовала. Недавно я получила из Финляндии письмо от одного из участников нашей эмиграции, О. Н. Шубакова, который вспоминает о «дезинфекции» в Константинополе с таким же, как я, отвращением: «В женскую баню, куда водили по наряду, вторгался какой-то лейтенант, похлестывавший хлыстиком. В парилку валили для дезинфекции что попало. Дамы, сохранившие каракулевые и котиковые пальто, получали из дезинфекции жалкие, негодные комки съежившихся шкур».

Моему корреспонденту было в то время, как и мне, восемь лет. А что должны были переживать взрослые?!

По прибытии в Бизерту офицеры были обезоружены и первое время находились под строгим надзором. Адмирал Кедров высказал то, что все офицеры чувствовали, в своем обращении к французским властям: «Принесли бы мы с собой чуму, были бы мы вашими врачами или вашими пленными, мы не были бы приняты по-другому». Тем сильнее его чувство благодарности к адмиралу де Бону за оказанный им прием в Константинополе: «В нашем несчастье ничего не могло нас больше тронуть, чем выражение этой симпатии. Мы этого никогда не забудем. Почему принимают нас как врагов на французской территории?»

Многие французские офицеры задавали себе тот же вопрос. Полученные из Парижа разъяснения, возможно, способствовали тому, что в скором времени было разрешено спускаться на берег.

Сколько месяцев пробыли мы в бухте Каруба?.. По некоторым данным, мы находились там до конца 1921 года.

Я знаю, что моей первой школой была маленькая, первоначальная школа в Пэшери. Каждое утро мы на шлюпке подходили к низкому и пустынному берегу, незаметно переходившему в зеленый луг, пересекать который не спеша было одно удовольствие.

С тех пор прошло больше семидесяти лет; никогда не удалось мне увидеть снова этого сказочного для меня в детстве места, находящегося в закрытой военно-морской базе. Когда жизнь ограничена металлической палубой корабля, самый скромный лужок становится безграничной степью с ее бесчисленными богатствами: желтые большие солнечные ромашки, голубой чертополох, острый свежий и неповторимый вкус дикого чеснока…

И все же мы доходили до школы. Я ничему в ней не научилась и совсем не по вине учительницы. Я послушно просиживала несколько часов с полным сознанием выполненного долга. По всей вероятности, не зная французского языка, я искренне считала, что классная работа меня не касается.