Закопав «контрреволюцию» в парке, мы спокойнее ждали обысков. Ждали когда угодно, и днем и ночью. Знали ли те люди, что они ищут? Многие из них были, наверное, просто любопытные.

— Смотри, Ванька, — говорил деревенский парень товарищу, крутя выключатель в зале, — поворачиваю один раз — одна лампочка зажигается, поворачиваю два раза — две лампочки зажигаются…

Раскрывая шкафы, они переворачивали белье, содержимое ящиков вытряхивали на пол…

— Ищите, раз это ваш долг, — говорила бабушка, — но будьте вежливы. Это инструкции вашего правительства, — и она разворачивала перед ними местную газету.

Спокойствие бабы Таты и мамы, безусловно, производило впечатление. Возможно, наши визитеры думали, что кто-то за нами стоит! Спокойствие! Ни при каких обстоятельствах не предаваться панике! Ведь опасность была во всем!.. Во время обыска разговор беспрестанно шел о «врагах народа» и о том, что их ждет.

Однажды мама, очень некстати, возмутилась. На вопрос, кто ее муж, она поначалу осторожно ответила: «Моряк». Колебания в группе, переглядывания и наконец успокаивающий вывод:

— Это хорошо. Матросы были первые львы революции!

— Но мой муж не матрос! Он офицер!

Не то возмутило маму, что папу сочли за матроса, а то, что его произвели в «льва революции». К счастью, мамины замечания не всегда были настолько опасны. В павильоне в парке размещалась большая юридическая библиотека дяди Мирона. Однажды во время обыска один из молодых «активных деятелей» заявил, что все книги надо сжечь, так как судить следует по совести, а не по законам. На это мама ответила, что «закон одинаков для всех, в то время как совесть…»

Особенно хорошо помню я один из таких обысков, который мог плохо закончиться. Группа членов одного из комитетов, очень разнородная, в полумраке гостиной рылась в ящичках письменного стола. Как была забыта и попала им в руки фотография генерала Насветевича в форме и при орденах?!

— Вот она контрреволюция! Мы ее уносим! Вы за нее ответите!

— Вы ее никуда не унесете. Это фотография моего отца, который давно умер и не представляет никакой опасности для революции!

Бабушка внимательно искала глазами в группе хоть одно знакомое лицо:

— Да вот же один из старшин деревни! Он вам скажет, что это давно уже скончавшийся Александр Насветевич.

Старый крестьянин это подтвердил. Обыск продолжался, и вдруг неожиданно среди бумаг они увидели портрет Александра II, подаренный когда-то Насветевичу и подписанный рукой самого Государя. Мама признавалась потом, что сердце у нее замерло от страха.

— Опять их отец! Оставь, — сказал молодой парнишка, читая через плечо своего товарища подпись императора.

Иногда слежка принимала скрытую форму. Однажды во время обыска какой-то бородач ласково выведывал у меня, где мой папа. Я действительно этого не знала и могла ему ответить, не прибегая ко лжи. Но если бы и знала, то все равно ничего не сказала, так ясно чувствовала я в нем неискренность. Как часто недооценивают взрослые суждение детей!

В длинные зимние вечера в темном парке скользили украдкой смутные тени. Мы знали, что за нами следят через ярко освещенные окна. Макарень, который часто приходил к нам, был потрясен. Он не скрывал, что мамина и бабушкина неосторожность пугает его. А они, в свою очередь, считали его трусом. Трусом он, конечно, не был, иначе давно прервал бы с нами всякие отношения. С каких пор обосновался Макарень в Донбассе? Застал ли он еще те счастливые времена, которые безвозвратно ушли со смертью бабы Муни.

Дом умирал. Обыски и слежка, грубые вторжения не оставляли больше места милым теням прошлого, но парк оживал весной, как бы наперекор всем разрушениям, оживал бурно и беспорядочно, тем свободнее, что садовника Вацлава больше не было.

Дверь гостиной распахивалась в парк, на яркий свет украинского дня, на зеленую свежесть аллей, запахи и цветы сирени и роз. Утром мы с бабушкой спускались в парк. Большими садовыми ножницами она срезала длинные стебли роз и клала в корзинку, которую я ей протягивала. Иногда мы обходили все клумбы и часто сидели на старенькой скамейке у дорогих могилок.

Посредине большая могила бабы Муни, вся покрытая бархатистыми разноцветными анютиными глазками. Справа маленькая могилка моей сестрички Киры. Много позже я поняла мамино горе, сравнивая даты. Кира Манштейн — родилась 1 апреля 1911 года, скончалась 21 сентября 1912 года. Я же родилась 23 августа того же года. Я появилась на свет как-то неуместно, и кажется, еще в колыбели чувствовала мамино горе. Но в любви моих родителей я никогда не сомневалась.

Подрастая, я открывала полный интереса мир. В тот тяжелый 1918 год я была часто предоставлена самой себе, но у меня осталось о нем самое богатое воспоминание.

Мама была слишком занята работой и двумя малолетними девочками, чтобы заниматься моим учением. Анна Георгиевна — «Ага-го» для детей — научила меня читать время на больших часах в столовой. По мнению бабы Таты, дети должны воспитываться и учиться в корпусах и в институтах, и ей не приходило в голову засадить меня за уроки. Зато она часто привлекала меня к своим занятиям. Надо сказать, что я никогда не видела ее в бездействии и что, конечно, я старалась ей подражать. Интерес, с которым она все делала, был заразительным. Она не пыталась встать на мой уровень, она мне доверяла. Тем стыднее было мне, что я ее разочаровала — правда, только один раз, но я это никогда не забуду.

Я хорошо помню тот вечер. Мы сидели с бабой Татой в ее комнате около кровати, в которой еще не так давно баба Муня, опираясь на множество подушек, составляла по вечерам меню с помощью Михаила Ивановича. Новые однотонные, светлые обои заменили старые, с цветами в больших медальонах. Занавески из толстого полотна с мелкими букетами роз были задернуты. В саду темнело… Баба Тата, поглощенная замысловатым узором вышивки и собственными невеселыми мыслями, молчала… Считалось, что вышиваю и я. Время как бы остановилось… Тогда потихоньку, не нарушая царящего оцепенения, я воткнула иголку в электрический провод настольной лампы. Неожиданность вспышки, ослепительная искра — мы обе вздрогнули, и все вернулось на свое место. Бабушка сделала мне замечание, и вышивание было изъято из образовательной программы.

Конечно, танцы были намного занимательнее рукоделия. Примостившись около рояля, я смотрела, как баба Тата танцует с Макаренем менуэт. Из-под пальцев Анны Георгиевны легко и беззаботно лились чистые звуки старинного французского танца с его многочисленными фигурами, плавными движениями и глубокими реверансами. Менуэт танцуется небольшими шагами — откуда и произошло его название.

Дети ничему не удивляются. Все вокруг нас рушилось, но для меня эта пара, танцующая менуэт в большом светлом зале, была и останется на всю жизнь очаровательной картиной из далекого прошлого. Позже я поняла, что это тоже пример человеческого достоинства: отказ быть обреченной жертвой не зависящих от нас обстоятельств! Все прекрасно сознавали окружающую опасность. Все были готовы, когда придет время, ее встретить. А пока жизнь текла своим чередом.

Только близкие знакомые и старые слуги присутствовали на крещении Шуры, как и мой маленький приятель Сережа со своими родителями. У его мамы была странная прическа, она много смеялась и старалась понравиться. Сережа от этого страдал. Они жили теперь в павильоне в парке, и мы часто виделись. Сережа — тихий и добрый мальчик. Так открылся для него волшебный мир «моего» Рубежного.

С приближением весны в парке появлялись ребятишки из деревни. Зная все ходы и выходы, они умели ускользать от Анны Петровны, которая ревностно стерегла фруктовые деревья. Однажды я тоже ускользнула с ними вместе на соседнюю гору, где росли в большом количестве ландыши. Наша прогулка заняла много времени. Мама начала беспокоиться. Я получила строгий выговор, который нашла вполне заслуженным, так как я прекрасно знала, что мне запрещено покидать парк.

Девочки из деревни, внучки Анны Петровны, а может, маленькие Адамовичи, приходили, не прячась, через главный подъезд. Мы знали друг друга уже давно и могли играть во фруктовом саду, так называемом «Круглом саду», где дядя Мирон выращивал редкие сорта фруктов, выписывая семена из Франции.