— Стой ты, дура! Не бойся! — остановил ее Гриша.

Девчонка сжалась, спрятала лицо в ворот шинели и затряслась.

— Ну, пошли, — стараясь как можно спокойнее, произнес солдат. Девушка закрутила головой и показала пальцем на трехэтажный дом.

— Что, живешь там? Домой хочешь? Ну хорошо, пошли туда.

Гриша надел рацию, помог ей встать. Взял под руку и повел к указанному дому. Девушка вошла в подъезд, поднялась по лестнице и стала громко кричать и стучать в большую дубовую дверь квартиры. Через минуту дверь открыла старуха. Она обняла ее и заплакала. Девчонка сняла Гришину шинель и отдала ее радисту, прикрыв рукой обнаженную грудь. Улыбнулась и звенящим голоском произнесла: «Данке щон!»

Гриша улыбнулся в ответ, помахал рукой и, сбежав с лестницы, быстро пошел на станцию к штабу. Он вспомнил о комбате и решил, что тот, наверно, уже разыскивает его.

— Ну ты где? — услышал он голос Киселева. — Я уже переживать стал.

— Жалеете меня? Это плохо! Сами знаете!

— Да один ты у меня остался. Эти ребята неплохие, но с кем я по душам разговаривать буду.

— Ладно, здесь я. А на гитаре сыграете? Про камушки?

— Сыграю, да только где она гитара? Где весь склад Савчука? Да и где он сам?

— Саленко говорит, видел: длинного солдата бомбой накрыло — ничего не осталось, еще там, в начале города, а снайпер говорит, что дом на него рухнул. Мы тут на машине съездили, пока ты где-то гулял, но дом не нашли. Все они на одно лицо — разрушенные. Эх, война, что ж ты творишь? Ну ладно, давай обедать. Вон видишь, кухня приехала. Сейчас каши наберем. Давай свой котелок, а то ты сам в очереди долго простоишь. Там уже видишь, и немцы пристроились.

— Мой в вещмешке, в штабе.

— Ну тогда пошли в дом, который теперь наш штаб, — улыбаясь, произнес комбат и добавил, — смешной.

Киселев взял Гришин котелок и довольный, как мальчишка, побежал за кашей.

День закончился спокойно. Перестрелки утихли. Город перешел под контроль Красной армии, оставался последний оплот фашизма на этой земле — крепость.

Григорий вечером все же получил разрешение от Киселева и вышел на связь со штабом дивизии Палыча. Девчонки позвали Титову, и Григорий слезно умолял ее, чтобы она передала его извинения Тане. На что лейтенант ответила:

— Она на тебя не обижается. Просто ее перебросили в другой штаб 11-й армии. Скоро она тоже будет в городе. Туда все штабы перенесут. Вот возьмете крепость, и все наладится. Война закончится скоро. Наши войска уже под Берлином.

Довольный, Гриша лег спать. Он увидел пригожую девушку, у которой такой же, как у Тани, голос. Он представлял, как будто поговорил с Татьяной, и мысль о том, что скоро все будут рядом, радовала его. Солдат решил, что с Киселевым он договориться и что обязательно найдет в одном из домов уютную квартирку, в которой они встретятся. Он долго не мог уснуть. Где-то за городом грохотала канонада, и наши солдаты добивали врага. Под ее гулкий и далекий грохот он уснул.

Разбудил радиста комбат.

— Вставай, Гриша, новая жизнь начинается! — крикнул он и, махнув рукой, позвал радиста к кухне.

Григорий вышел из штаба и первое, что поразило его — чистое голубое небо. Все вокруг смеялись. Жора о чем-то спорил с Саленко, а тот, размахивая руками, пытался что-то доказать упрямому грузину. Утром всем казалось, что уже наступила мирная жизнь. Испуганное население вышло из своих домов. Они поняли, что их никто не тронет и стали спокойно расхаживать по площади. Много немцев с детьми стояло в очереди за кашей. Толстый кашевар раздавал ее и заставлял каждого говорить: «Гитлер капут». Сказал — получи, промолчал — отойди в сторону. Веселые немецкие девчонки, которые даже и не понимали, что происходит вокруг, по нескольку раз повторяли эти слова, надеясь получить побольше каши. Солдат улыбался и вываливал им лишний черпак в огромные кастрюли. Старики и старушки были скромнее, но при виде офицеров останавливались и вместо «Здравствуйте», повторяли: «Гитлер капут, Сталин геноссе».

Григорий заметил в очереди вчерашнюю девушку. Она стояла с той же старушкой и, увидев солдата, улыбнулась и помахала ему рукой. Григорий вернулся в штаб, взял из вещмешка банку тушенки и отнес ее девушке. Та, присев как балерина, что-то пробормотала — веселое и непонятное — отблагодарила по-своему.

— Во-во, а еще вчера небось с офицериком встречалась, — услышал радист голос комбата.

— Нет, ее вчера двое изнасиловать хотели. Я не дал, вот теперь и благодарит.

— Ну, это я образно — не вчера, так месяц назад. Такую ни один фриц бы не пропустил. Красивая, да?

— Моя лучше, — гордо ответил Гриша.

— Да, конечно, что-то я забыл об этом, — улыбаясь, ответил комбат. — Пошли в штаб, на связь выйдем. Потом поешь, — добавил он.

Григорий быстро связался со штабом армии, все выполнил, как положено и после ответа штабного радиста передал «говорилку» комбату. Закончив разговор, Киселев немного помрачнел.

— Опять на нас полезут. Есть информация, что солдаты будут пробиваться из гарнизона крепости через нас. Станция им уже не нужна. Это оказывается кротчайшая дорога к лесу, в котором ты с ребятами в разведке был. Давай покушаем нормально, может весь день некогда будет.

Через час загрохотали орудия Балтийского флота. Их поддержала остальная артиллерия, САУ и танки. Они обстреливали крепость несколько часов, но сразу после артподготовки немцы открыли ответный огонь. Снаряды и мины летели на станцию и ближайшую широкую Приморскую улицу. Кто-то из бойцов перевел ее название.

Григорий был за рацией и постоянно вызывал штаб дивизии, когда в этот домик попала бомба. Комбат, увидев взрыв, кинулся к нему. Услышав голос Григория из-под обрушенной стены, Киселев позвал бойцов, чтобы они помогли ему поднять огромную кирпичную глыбу.

— Живой? — крикнул командир, но радист не отвечал. Его контузило, и сильно посекло осколками. Проникающих ранений не было, но осколки порезали все тело, а один срубил половину мизинца на правой руке. Комбат приказал оттащить его в сторону к составу и, там, у вагона пожилой санитар разорвал одежду и перебинтовал все тело солдата. Он позвал Киселева и объяснил командиру, что радиста нужно срочно везти в госпиталь. Из ушей пошла кровь, взрывная волна прошлась по Григорию изо всей силы. Санитар, как и остальные, удивлялся, как он вообще остался жив.

Комбат подбежал к двум офицерам и о чем-то попросил. Один из них усадив раненого в американский джип, повез его в госпиталь — тот самый, что находился в поселке. Бомбы и снаряды продолжали взрываться, батальон готовился к отражению прорыва немцев. Бойцы залегли в развалинах и ждали появления врага. Киселев под обстрелом подбежал к нему.

— Эх, Гриша, главное — выживи! Знай — это был твой последний бой. Все, война сдохла, — крикнул он вслед уезжающей машине.

Главврач, полковник, узнал его, да и медсестры, и врачи, что праздновали с батальоном Новый год, тоже. Они даже обрадовались, что его привезли к ним. Каждая хотела узнать о своем знакомом, о разведчиках и главное, о комбате, который понравился всем врачам. Но Григорий не мог говорить, он все это время летел в какую-то черную пропасть, в которой не было дна. Это падение продолжалось, и он даже думал про себя — скорей бы разбиться. Кусок голубого утреннего неба то появлялся, то исчезал, а он мчался в бездну. Солдату казалось, что кто-то со стороны наблюдает за его падением. Он хотел позвать это существо, но не мог выдавить из себя ни слова, лишь изредка догадывался, что наблюдает за ним Война. В сознании всплывали образы: родной дом, мать, брат. Вслед за ними пришли фронтовые воспоминания. Один врезавшийся в память взгляд сменялся другим: глаза разведчика Рыкова становились бойницами ДОТа, а взгляд расстрелянного немца превращался во взгляд обезумевшей немки в разорванном платье.

Григория отнесли в коридор, в палатах места даже для своих не было. Все ждали его возвращения. Главврач сказал, что рядовой Михайлов через пару дней откроет глаза, а вот слушать и отвечать может начать позже, если вообще сможет. Пока об этом говорить было рано. А Григорий продолжал свой полет-падение. Он уже привык к нему и не чувствовал боли, свистящего в ушах ветра. Он падал, на солдатскую кушетку, что стояла в коридоре у окна.