Некоторые инженеры, не говоря о наветах, описывают, как в 1937-1938 гг. потеряли всякую ориентацию и в обстановке массового доносительства уже не знали, кто на самом деле «вредитель», а кого обвинили несправедливо. В.С. Емельянов в своих воспоминаниях признается, что в то время перестал понимать, где «вредительство», а где обычный несчастный случай. С одной стороны, бывали необоснованные обвинения, с другой стороны, выход из строя некоторых машин он мог объяснить только саботажем^{1556}. Подобные высказывания примечательны в двух отношениях. Во-первых, они дают понять, что само наличие «вредительства» и саботажа сомнению не подвергалось, принимаясь как данность. Во-вторых, инженеры здесь впервые показывают, что уже не на сто процентов доверяли государству в оценке людей и событий, порой расходясь с ним во мнениях. В конце концов, вера многих инженеров в существование «вредителей» служила им защитой от неприятного подозрения, что среди последних могут оказаться невиновные, а стало быть, и они сами. Твердо придерживаясь официальной картины повсеместного распространения «вредительства», они сохраняли свой вымышленный светлый мир, где арестовывают только «злодеев». По воспоминаниям инженера М.С. Смирнова, занимавшего руководящий пост в топливно-энергетической промышленности, когда началась волна арестов, он был убежден, что с тем, кто работает «честно и правильно», ничего случиться не может. Жена пыталась открыть ему глаза: «А главный инженер управления, которого арестовали, разве был обманщиком?» Но лишь когда все чаще стали забирать его коллег и знакомых, до него дошло, что НКВД цепляется за любую ошибку, пытаясь придать ей политический характер: есть, скажем, трудности с машинным оборудованием, руководитель всю ночь проводит на заводе, а приказ на его арест уже готовится^{1557}. Отец Л.С. Ваньят, Сергей Криц, тоже лелеял иллюзию, будто сажают исключительно «настоящих вредителей», а ему, искренне преданному советской власти специалисту, бояться нечего, уж если его арестуют, значит, наступил крах советской власти^{1558}.

5. Преследования и аресты

а) Террор как запретная тема

Газеты и фильмы 1930-х гг. полны клише по поводу «вредителей», однако на картине, воссоздаваемой в более поздних повествованиях о том времени, аресты остаются «белым пятном». Тема террора находилась под запретом и в публикациях могла затрагиваться только при особых условиях. Отрывки из воспоминаний инженера Б.С. Баскова, посвященные работе на Днепрострое, печатались в 1961 г. в сборнике «Сделаем Россию электрической» и в 1966 г. в журнале «Вопросы истории», но только из его бумаг, хранящихся в архиве, мы узнаем, что в 1945 г. он был арестован из-за своей работы в ГОЭЛРО в 1920-е гг.^{1559} Точно так же обстоит дело с А.И. Угримовым: в том же сборнике он рассказывает, как они с братом в двадцатые годы сотрудничали с ГОЭЛРО, не упоминая, что последний в 1941 г. умер в лагере. И эту информацию можно найти лишь в архиве^{1560}. Сборник «Сделаем Россию электрический», в котором крупные инженеры в 1961 г. с энтузиазмом писали о своем опыте и вспоминали о работе по выполнению плана ГОЭЛРО, — типичный пример «подчищенных» мемуаров. Как раз среди этих инженеров нет практически ни одного, не прошедшего через жернова НКВД. Тем не менее, подобно Угримову и Баскову, и все остальные, например М.В. Кудряшов, подозревавшийся в 1931 г. в саботаже, или И.И. Радченко, арестовывавшийся в 1937 г., не проронили о своих мытарствах ни слова^{1561}. В редколлегию этого юбилейного сборника входил инженер Владимир Юрьевич Стеклов, сын Юрия Михайловича Стеклова, главного редактора «Известий», снятого в 1933 г. с должности за «серьезные политические ошибки». Всего годом раньше Стеклов-младший записал в собственных «Отрывках из воспоминаний», которые в настоящее время хранятся в архиве: «Надвинулось тяжелое время так называемого культа личности со всеми его последствиями. По всей стране начались, все нарастая, аресты, которые коснулись и работников энергетики. Один за другим пропадали начальники районных управление Погиб Ан-тюхин (Ленэнерго) и Матлин (Мосэнерго), Таньпетер (Горэнерго) и Риза-Заде (Азербайджан) и многие другие. Десятки директоров и главных инженеров электростанций оказались злейшими врагами народа. В самом аппарате Главэнерго начались первые аресты. А снежная лавина все нарастала. Пропали Г.А. Дмитриев и С.И. Алмазов. Через некоторое время за ними последовал Ю.Н. Флаксерман. Почти все начальники отделов Главэнерго были также арестованы. Наступила очередь заместителей и рядовых инженеров. Часто по утрам, придя на работу, мы узнавали друг от друга, кто еще из товарищей не явился на работу»^{1562}. Но эти рассуждения мы только в архиве и можем отыскать: для публикации в честь ГОЭЛРО они не годились.

Возможность рассказывать о репрессиях в мемуарах, предназначенных для печати, ненадолго появилась в период «оттепели» и затем вновь открылась в эпоху гласности. Т.В. Федорова, чьи мемуары впервые увидели свет в 1975 г., и Т.Б. Кожевникова, опубликовавшая свои воспоминания в 1978 г., ничем не дают понять, что инженеры служили мишенью для подозрений, подвергались преследованиям и арестам. А.С. Яковлев, выпустивший книгу воспоминаний в 1966 г., напротив, прямо говорит о напряженной обстановке эпохи террора, исчезновении коллег и собственных страхах. Впрочем, молчание или откровенность того или иного инженера зависели не только от времени публикации. Мемуары Л.П. Грачева, к примеру, появились в печати в 1983 г., когда о гласности еще и речи не было, однако в них содержатся, по крайней мере, достаточно недвусмысленные намеки на то, что инженеров обвиняли во «вредительстве»^{1563}. Зато Федорова, переиздавшая свои воспоминания в третий раз в 1986 г., даже тогда не добавила ни слова о репрессиях и терроре. Так что дело не только во времени и обстоятельствах, но и в самих инженерах, в их готовности или неготовности замечать террор, сохранять память о нем и возвращаться к этой теме в преклонном возрасте. Федорова была и осталась настолько убежденной коммунисткой, что «вытеснила» ее из своего сознания. Если люди сами позднее не оставили где-либо свидетельств о пережитых преследованиях, практически невозможно установить, насколько террор их затронул. О биографии метростроевки С.А. Киени, например, всегда писали другие люди, и в их текстах она предстает идеальным советским инженером, как и Федорова, бесконечно далеким от всего, связанного с репрессиями. В действительности же в 1938 г. у нее арестовали мужа, крупного специалиста по строительству мостов, и брата, тоже инженера. Известно об этом только со слов ее племянницы. Поскольку Киеня от обоих отреклась и даже во время «оттепели» не стала добиваться их реабилитации, следует предположить, что, если бы она и написала мемуары, из-под ее пера вряд ли вышла бы хоть строчка о терроре и репрессиях^{1564}. Феномен игнорирования террора вплоть до сегодняшнего дня — отнюдь не редкость. Г.В. Розанов в интервью 1996 г. сказал, что в 1937 и 1938 гг. ничего такого не замечал. И это притом, что его самого в 1930-х и 1940-х гг. исключали из института и из партии^{1565}. Очевидно, он рассматривал собственные неприятности как часть своей индивидуальной судьбы, не обращая внимания на политические события, которые не имели к ней прямого отношения. Инженер С.С. Киселев (р. 1919), с 1937 по 1942 г. учившийся на горном факультете Томского политехнического института, в интервью 1997 г. также уверял, что в то время ничего не знал о репрессиях^{1566}. Даже Федосеев пишет, что аресты производились «тихо и тайно» и нельзя было понять, что к чему. В данном случае, вероятно, дело отчасти в том, что он в 1938 г. жил за границей и самый пик массовых арестов на родине не застал. Тем не менее в своих воспоминаниях Федосеев снова и снова пытается объяснить себе, почему он не увидел, что Советский Союз — неправовое государство, намного раньше. Хотя из Отраслевой вакуумной лаборатории на его заводе «Светлана» «исчезли» несколько руководителей, в том числе такие крупные инженеры, как С.А. Векшинский (1896-1974) и А.Л. Минц (р. 1894), и два его школьных товарища стали жертвами террора, о причинах, по словам Федосеева, он не задумывался^{1567}. Он относит это на счет своего тогдашнего желания во что бы то ни стало вписаться в советское общество и прочно утвердиться в нем. Жажда ассимиляции сделала его слепым. Кроме того, бывает, опыт террора столь мучителен для его жертвы, что она не хочет признать его правдой, не хочет говорить о нем. Когда я в первый раз брала интервью у Т.А. Иваненко в 1993 г., она сообщила, что ее отец «своевременно» умер в 1937 г. При нашей следующей встрече в 1999 г. она нехотя, преодолевая внутреннее сопротивление, рассказала, что отца арестовали и расстреляли^{1568}.