Заметка о геологической экспедиции в газете «За индустриализацию» носила заголовок: «Люди покоряют горы»^{845}. Как победа техники над природой истолковывалось и успешное спасение пассажиров парохода «Челюскин», 13 февраля 1934 г. затертого льдами в Северном Ледовитом океане. В ходе смелой, продолжавшейся два месяца операции людей, которым удалось высадиться на льдину, вывезли оттуда самолетами. В Москве челюскинцев ждала торжественная встреча. Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев и Жданов послали пилотам телеграмму: «Гордимся вашей победой над силами стихии»^{846}.

Такой образ природы закреплялся благодаря литературе и кино. Погодин в пьесе «Темп» (1930) четко сформулировал мысль о функциональности природы: «Для тебя вода — влага, солнце — энергия, трава — корм для скота»^{847}. Фильм «Три товарища» недвусмысленно дает понять, что бескрайние леса и бурная река, которые показаны там долгими кадрами, представляют ценность не сами по себе, а лишь как богатейшая кладовая стройматериалов для нового комбината, неограниченные запасы сырья для бумажной фабрики и оптимальный путь для транспортировки древесины^{848}. Борьба с природой изображена и в художественно-документальной ленте 1929 г. «Турксиб», посвященной прокладке Туркестано-Сибирской железной дороги через пустыню Казахстана. О том, что человек объявил пустыне войну, прямо говорят не только кадры фильма, но и появляющиеся на экране надписи: «В атаку на упрямую землю»; «Природа упряма, но человек упрямее»; «И побежденная земля отдает свои богатства»^{849}.

Природа — не только противник, но и благодатная среда для врага народа и шпиона. Так, в фильме «Комсомольск» тайга дает укрытие саботажникам и вредителям, в «Ошибке инженера Кочина» заговорщики в глухом месте на лоне природы убивают возлюбленную инженера^{850}. Инженеры тоже видят в природе в равной мере и кладовую сырья, и врага. А.Е. Бочкин рассказывает о Карелии: «…удивительный край: корабельные сосны высотой в сорок метров, обнаженные гранитные скалы, озера чаще вверху, чем внизу (гидротехнику это бросалось в глаза прежде всего — запасы энергии!), болота, которые не менее опасны, чем враг…»^{851} О своем поединке с водой на строительстве Кутулукской оросительной системы он пишет: «Подо мной по наклонному деревянному помосту мчалась вода. Кое-где она мчалась и над помостом, выбрасывалась из щелей сбоку, пыталась перевернуть помост, а с ним и меня на канатном мостке. Вода в остервенении выбрасывалась в воздух, как бы вскипала и клубилась вокруг облаком пара… Ясно было, что мы совладали с этим беснующимся потоком, но я уже знал — вода так коварна, так несжимаема и неуступчива, что еще всего можно ждать… Позже мне приходилось идти на схватку с реками, рядом с которыми безвестный Кутулук не больше ручья…»^{852} Так же как Бочкин «шел на схватку» с реками, Франкфурт вел «соревнование с морозом»: «…он ли скует и заморозит землю, мы ли ее выкопаем. Тов. Орджоникидзе это очень понравилось. После он при мне рассказал в ВСНХ, как на Кузнецкстрое "перехитрили" сибирскую зиму»^{853}. Биограф Винтера С.С. Виноградская приводит слова своего героя: «Враг всюду. Даже природа враждебна этому году: зной и засуха продолжались всю весну, все лето; начинаются пожары то здесь, то там. Солнце уже висит красным диском в небе, на него можно глядеть невооруженным глазом в любой час дня. Настала и наша "очередь" — злая воля, неосторожность, случайность? Пожар полыхал три-четыре дня, и весь годовой труд многих тысяч людей исчез без следа»^{854}.

Природа изображалась как субъект, имеющий собственную волю, непредсказуемый и представляющий постоянную опасность для человека. Официальная риторика благодаря этому отвлекала внимание от недостатков планирования, ошибок в расчетах и плохой подготовки строительных площадок, возлагая на природу вину за аварии или неудачи. Обвалы, прорывы воды, наводнения и пожары, которые, возможно, удалось бы предотвратить или, по крайней мере, встретить во всеоружии, объяснялись ее «коварством». Критика, сомнения и обвинения, минуя правительство, переадресовывались природе. Признание вмешательства третьей, высшей силы делало бессмысленными дискуссии о том, можно ли было избежать аварии, поставив дело иначе. Апелляция к природе, с одной стороны, помогала мобилизовать еще больше сил на борьбу за индустриализацию, а с другой — давала возможность уклониться от ответственности за провалы.

Тем больше ликования вызывали победа над природой и утверждение цивилизации. Газетные репортажи очень часто начинались со слов «Раньше здесь был(а)…» и затем с гордостью сообщали, что там, где сейчас стоит мощная плотина, гигантский комбинат или новый социалистический город, еще недавно простиралась тайга или степь^{855}. Инженер Джапаридзе пишет о Магнитке: «Приехали на место будущего гиганта в тридцатом году и встали, пораженные. Степь от неба до неба! Нехоженая, нетронутая… Ни жилья, ни дорог. И ни капли сомнения в том, что будут здесь и жилье, и дорога, и комбинат, и металл — металл, который затаился пока вот в этой самой горе. Мы ехали строить новый мир»^{856}. Гладков нарисовал картину преображения Днепра: «Раньше здесь дремала лысая степь, пахло травами, пели суховеи и жаворонки. Теперь на многие квадратные километры разбросаны корпуса, строительные материалы, стройные белые ряды казарм, домов, особнячков, с широкими прямыми улицами, со скверами на площадях, с вокзалом, врастающим в поселки, который всегда цветет облаками пара, гремит вагонами и криками грузчиков»^{857}. В таких монографиях, как повествование Франкфурта о Днепрострое, печатались впечатляющие иллюстрации на тему «раньше и теперь». В книге Франкфурта на весь разворот помещены панорамные фотографии Кузнецка перед началом строительства и после возведения завода и города: там нетронутый степной ландшафт, здесь — гигантский промышленный комплекс^{858}. Триумф техники был также триумфом нового человека. Рабочий в романе И. Эренбурга «День второй» говорит: «Я видал в управлении плакат: Кузнецк три года тому назад и Кузнецк теперь. Красота! Сначала — голое поле. Потом все эти кауперы[12], батареи, мартены. Вот если бы нарисовать такой плакат: Колька Ржанов три года тому назад и теперь. Я ведь тогда ничего не понимал»^{859}. «Ничего не понимающий» Колька, глупый, необразованный мужик, был под стать дикой природе, а металлургический завод олицетворял собой сознательность, силу воли, стойкость, самообладание, образованность, смелость и мужество. С этой точки зрения, бегство из деревни в большой город или на крупную стройку означало также бегство от невежества, необразованности и слабоволия^{860}. Неразвитая сельская местность противопоставлялась промышленным районам. Фильмы вроде «Вратаря» (1936) показывали, что деревенская глубинка — кладезь невостребованных талантов, которые могут получить развитие только в центре^{861}.