Я стоял за большой дверью в конце главного коридора, глядя через решетку. Неподалеку Барселона завершал карточную игру в камере с тремя заключенными, а Малыш, пользуясь всеобщей суетой, совершил противоправное проникновение в кабинет гауптфельдфебеля.
Он взял туда с собой Порту и закрыл дверь изнутри. Порта, очень спокойно и небрежно, уселся за стол гауптфельдфебеля и его же ручкой вывел его подпись на бланке пропуска для приговоренного к смерти юного еврея. Выписан пропуск был по причине «дальнейшего допроса в гестапо, назначенного на девятнадцать часов».
— Убедительно? — спросил Порта.
— По-моему, вполне, — ответил Малыш.
Как взломщики и подделыватели документов Малыш с Портой почти наверняка не имели равных в немецкой армии. Еще не встречалось такого замка, который Малыш не мог бы отпереть; не существовало такой подписи, которую Порта не мог бы воспроизвести. Твердую руку, оставившую уверенный росчерк в низу пропуска, гауптфельдфебель инстинктивно признал своей. И лишь в результате процесса дедукции подпись была признана явной подделкой.
Порта бросил пропуск Барселоне, пришедшему наблюдать за операцией, потом откинулся на спинку кресла и водрузил ноги на стол.
— Вот не знал, что гауптфельдфебели пользуются такими удобствами… Какая мебель у этих дармоедов! Смотри…
Он потыкал рукой мягкое сиденье вращающегося кресла, но Малыш предпочел опробовать достоинства дивана. Барселона нервничал, стоя у двери, по лицу его струился пот.
— Ради Бога! У вас просто бычьи нервы! Поднимайтесь, пошли отсюда!
— Из-за чего шум? — запротестовал Малыш. — Мы только выполняем приказания, разве не так?
— Это его и беспокоит, — сказал Порта, лениво открыв ящик стола и заглядывая внутрь. — Приказы отдал он… Сказал, чтобы мы проникли в кабинет гауптфельдфебеля и подделали подпись. Когда это уже сделано, он начинает трусить. Некоторые люди вечно недовольны.
— Я не говорил, чтобы вы усаживались в его кресла и рылись в его столе! — прорычал Барселона.
Медленно, с приводящей в бешенство пунктуальностью, Малыш с Портой стали ходить по комнате, уничтожая все возможные отпечатки пальцев, а Барселона стоял, морща лоб. К счастью, он пристально наблюдал за тем, как Порта протирает носовым платком ручку гауптфельдфебеля, и не заметил, как Малыш сунул в карман горсть сигар.
Барселона злобно указал им подбородком на дверь и распахнул ее. Порта нехотя положил ручку и последовал за ним в коридор. Малыш вышел последним. Закрыл дверь и старательно вставил в замок обломок спички.
— Сейчас на кой черт это делаешь? — прошипел Барселона.
— Твою шкуру спасаю! — ответил Малыш. — Нельзя отпирать дверь, не заглянув сперва в замок, ясно? Я раз в жизни не заглянул и получил девять месяцев кутузки: скотина-хозяин вставил туда щепочку, а я не заметил. Теперь перед делом всегда провожу быстрый осмотр. Можешь не сомневаться, что, если гауптфельдфебель не обнаружит там своей драгоценной спички, поднимется жуткий шум. А так ни о чем не догадается, верно?
Барселона в невольном восхищении покачал головой.
— Ладно, твоя взяла! Отдаю тебе должное, ты знаешь, что делаешь.
Он и Малыш пошли в разные стороны. Порта снял меня с моего поста, и мы вместе нанесли визит сидевшему в камере юному еврею.
— Держи. — Порта бросил ему пиджак. — Надевай и пошли с нами.
— Зачем? — Парень, побледнев, вскочил. — Я думал, это будет завтра.
— Что будет?
— Казнь.
— Отложена на неопределенный срок, — сказал я.
— Не верю! С какой стати?
— О, Господи, — сказал Порта. — Давай, пошевеливайся. Мы пришли вывести тебя отсюда, времени на пустые разговоры нет. Уж по крайней мере мог бы содействовать своему спасению.
— Но…
— Никаких «но»! Заткнись и слушай. Повторять не буду, так что запоминай. Как только мы уйдем, иди к лестнице. Если кто остановит, скажи, что идешь по нужде[122]. Если никого не увидишь, спускайся побыстрее на первый этаж, только тихо. Понял? На первом этаже выйдешь в первую дверь слева. Она выведет тебя за сортир. Притаись там, пока не погаснет свет. Как только его выключат, беги в дальнюю сторону двора. Понял?
— Но…
— Если до тех пор не наступит мир, — продолжал Порта так, словно парень не пытался его перебить, — у тебя будет примерно две минуты. К тому времени снова включат свет, и часовые тебя увидят. Они будут тебя ждать. Присоединяйся к ним, остальное они сделают. Понял? Делай все, что они скажут, и не ошибешься.
— Это пустяковое дело, — сказал я, хотя был убежденным пессимистом и не видел ни малейшей возможности успеха.
— Само собой, — заговорил Порта, — в случае чего нам придется тебя застрелить. Понимаешь, о чем я? Ты попался, так сказать, при совершении побега, а мы не можем рисковать своими шкурами больше, чем уже рискуем.
— Но желаем тебе удачи, — заключил я.
Мы вернулись в караульное помещение следить за ходом событий. Порта сказал, что ему в высшей степени наплевать, что он не стоит за коммунистов, даже если им всего восемнадцать лет, но когда я напомнил, что он мог отказаться от участия в этом плане, пригрозил пересчитать мне зубы, если я не заткнусь, и разговор на этом прекратился.
Парень вышел из камеры, как только наши шаги затихли вдали. Тихо закрыл за собой дверь, побежал к верхней площадке лестницы и прислушался. Никто не поднимался. Через несколько секунд он спустился на первый этаж и нашел левую дверь. Она отчаянно заскрипела, Барселона зажал ладонями уши и возвел очи горе.
— Господи Боже! Если кто услышал, мы пропали!
— Может, уже пропали в любом случае, — пробормотал я.
Ходивший снаружи Старик открыл дверь караульного помещения и кивнул нам.
— Порядок, он вышел.
В соответствии с планом Порта и я пошли запирать брошенные открытыми двери. Когда мы вернулись в караульное помещение, все прожектора во дворе погасли. Это было делом рук Грегора. Он сказал, чтобы все предоставили ему, и, казалось, тут мы правильно сделали.
Прожектора оставались выключенными чуть больше двух минут, потом снова стали обшаривать двор из конца в конец. Но тени беглеца, спрятавшегося между уборной и тюремной стеной, не было видно. Он хорошо использовал эти две минуты и теперь лежал на животе в углу у дальней стены.
К нему приближались тяжелые шаги. Он догадался, что это патруль часовых, которые будут вести его на следующем этапе путешествия. Над ним по верху стены прошел яркий луч прожектора. Он увидел идущий к нему патруль, который вели Легионер и Гюнтер Зост. Их каски, ненавистные немецкие каски, которые преобразили бы лицо святого в кривляющуюся маску горгульи[123], зловеще блестели в резком свете. Парень, должно быть, засомневался в предполагаемом дружелюбии патруля.
Когда они подошли, Гюнтер нервно выругался под нос. Он уже второй раз помогал в побеге. После первого он решительно призвал в свидетели всех святых, что никогда больше никогда не пойдет на такую глупость.
— Оно того не стоит, — сказал он. — Ничто ничего не стоит на этой треклятой войне, особенно рисковать жизнью ради какого-то заключенного.
Уж кто-кто, а Гюнтер должен был это знать. Он водил танк восемь лет. Видел, как тридцать семь его ближайших друзей сгорели заживо, и в девяти случаях сам едва избежал подобного удела. Однако на десятый раз судьба настигла его: он сохранил жизнь, но лишился почти всего лица. Горящее масло спалило брови и губы, плоть отваливалась горелыми кусками. Он пролежал семь месяцев на гидростатическом матраце. Его вырвали из лап смерти, но смерть все-таки оставила на нем неизгладимый след. Пальцы его походили на обтянутые пергаментом когти, лицо представляло собой раздувшуюся лиловую маску. Это был человек, невеста которого не смогла преодолеть ужаса при его виде и с дрожью убежала; и это был человек, который второй раз рисковал жизнью, спасая приговоренного заключенного из тюрьмы Фресне. Притом француза. Да еще еврея и коммуниста. Кто знает, может быть, после войны этот самый еврей будет проходить мимо него по улице и отвернется с жалостью и отвращением от этой гротескной лиловой маски? Если даже соотечественники не могли скрывать своих чувств, чего ждать от иностранца?