Теперь уже казалось явным, что девушка заговорила по своему почину. Малыш непременно бы похвастался очередным подвигом с удавкой, а Легионер не видел бы смысла скрывать, что правда была вытянута у нее силой. Бессмысленно жестоким он не был, но при необходимости становился безжалостным и не делал из этого тайны. В целом я теперь склонен был верить его словам и не беспокоиться о том, что сталось с девушкой. Барселона продолжал говорить об этом, думаю, просто из принципа.

— У нее нет ни малейшей надежды, — сказал он. — Они с ней тут же разделаются. Видели хоть раз, как обходятся с предателями в этой части мира? Эти люди еще полуцивилизованы. Они…

— Избавь нас от подробностей, — сказал Старик. — Ладно?

Штеге неожиданно засмеялся, горько и задумчиво.

— «Враг ценит предательство, но презирает предателей», — сказал он. — Очевидно, Шиллер был совершенно прав.

— Шиллер? — тупо переспросил Порта. — Он тут при чем? Он умер, так ведь?

— О, давно, — ответил Штеге. — До твоего рождения…

— Видели б вы, как язык вывалился у него изо рта, — хвастливо сказал Малыш.

Мы уставились на него, пытаясь осмыслить эту совершенно поразительную связь с Шиллером. Связи, разумеется, не было никакой; Малыш просто-напросто воскрешал в памяти свой последний момент торжества, когда задушил удавкой парня из НКВД.

— Схватил меня за горло, но я оказался сильнее. Он ни слова не произнес. Только хрипел, булькал, издавал какие-то странные звуки. Так всегда бывает, когда по-настоящему приложишь силу. Они…

— Черт возьми! — ругнулся Хайде. — Ты, наверно, только и живешь ради секса и удушений!

— Каждому свое, — напыщенно ответил Малыш. — Мы здесь для того, чтобы убивать, и я это делаю так, как мне больше всего нравится. Давай посмотрим правде в глаза, — сказал он в высшей степени рассудительным тоном, предотвращающим все попытки возразить, — у каждого есть свой излюбленный способ.

Думаю, так оно и было. У каждого имелись свои предпочтительные способы. Легионер был приверженцем холодного оружия, Порта метко стрелял, Хайде любил действовать огнеметом, а я считался искусным гранатометчиком. Так уж оказалось, что Малышу нравилось душить людей…

Вороны шумно запротестовали, когда мы появились и нарушили их пир. Они сидели громадной черной тучей на трупах и, когда Порта выстрелил в их гущу, недовольно взлетели, недолго покружились у нас над головами, потом полетели к ближайшим деревьям, расселись на них и хрипло, протестующе закаркали. Осталась лишь одна; запуталась в кишках и не могла высвободиться. Хайде тут же застрелил ее. Мы стали стаскивать тела внутрь и складывать грудами. Лейтенант Ольсен пришел взглянуть на нашу работу и принялся бранить нас. Он потребовал, чтобы мы складывали их благопристойно, ровными рядами, один за другим.

— Кое-кто, — заметил Хайде Барселоне, — слишком уж разборчив в таких делах.

Недовольно ворча, мы тем не менее переложили трупы так, как хотелось лейтенанту. Офицеров, убитых в постелях, лежавших с перерезанным горлом в шелковых пижамах, оставили на месте. Пол был весь в темных кровавых пятнах, и на них уже густо сидели мухи. В одной комнате радио оставалось включенным. Слащавый голос напевал: «Liebling, sollen wir trauig oder glucklich sein?» («Дорогой, будем мы печальными или радостными?»).

Мы облили бензином весь гарнизон и вышли. Оказавшись снаружи на безопасной дистанции, мы с Барселоной бросили в окна десяток гранат.

С другого склона холма до нас доносилась пьяная песня торжествующих русских:

Старик посмотрел в их сторону, за холмы, в туманную даль, а потом снова на горящий городок с убитыми.

— Что ж, ничего не поделаешь, — сказал он. — Это их война, раз они кажутся такими довольными.

Нагнали мы роту в сосновом лесу. Лейтенант Ольсен был не особенно доволен нашим долгим отсутствием, и прошло немало времени, прежде чем он оказался в состоянии изъясняться языком, не вызывающим у нас румянца застенчивой стыдливости.

В последующие дни у нас произошло несколько стычек с мародерствующими группами русских, потери наши составили в общей сложности человек десять. К этому времени мы приобрели немалый опыт в искусстве партизанской войны.

С нами было шестеро пленных — лейтенант и пять солдат пехотинцев. Лейтенант бегло говорил по-немецки и шел с Ольсеном во главе колонны; все разногласия были временно забыты.

Чтобы как-то вознаградить себя за необходимость вести пленных, мы заставили двух солдат нести кастрюлю с забродившей брагой.

Ранним утром — солнце наконец-то выглянуло — мы обнаружили коттедж в швейцарским стиле — горную хижину, окруженную со всех сторон галереей; у входа стояли на часах двое немецких пехотинцев. Когда мы приблизились, вышли двое офицеров и встали, поджидая нас. Тот, что постарше, оберст-лейтенант[7], держал в глазнице нелепый, сверкавший на солнце монокль. Он вскинул руку в небрежном приветствии лейтенанту Ольсену и, когда мы подошли, снисходительно нас оглядел.

— Вот вы наконец и притащились — я ждал вас гораздо раньше. Я не прошу подкрепления, если у меня нет в нем нужды — а когда такая нужда есть, ожидаю, что оно прибудет немедленно. — Монокль его прошелся по нашим рядам, презрительно поблескивая. — Ну что ж, ваши люди выглядят весьма опытным сбродом — надеюсь, наше доверие будет оправдано.

Он вынул монокль, подышал на него, протер, вернул на место и обратился к нам через плечо Ольсена.

— Хочу предупредить, дисциплина у нас строгая. Не знаю, к чему вы привыкли где-то там, но здесь придется ходить по струнке. Хм!

Он кивнул, видимо, довольный тем, что высказался, и снова обратился к лейтенанту Ольсену.

— Разрешите представиться: оберст-лейтенант фон Фергиль. Командую здесь я. — Лейтенант Ольсен откозырял. — Я послал за подкреплением несколько дней назад. И ждал вашего прибытия уже давно. Однако, раз вы прибыли, дело для вас у меня найдется. Вон там, на опушке леса, высота семьсот тридцать восемь. В последнее время там наблюдается оживленная деятельность противника. Вы найдете поблизости левый фланг моего батальона. Непременно содержите в порядке линии связи.

— Слушаюсь.

Лейтенант Ольсен откозырял снова, приложив два пальца к каске.

Оберст-лейтенант широко раскрыл глаз и выпустил моноколь.

— Вы считаете, что отдали честь по уставу, лейтенант?

Ольсен встал по стойке «смирно». Щелкнул каблуками и молодцевато вскинул руку.

Оберст-лейтенант кивнул со скупым одобрением.

— Это уже лучше. Имейте в виду, разгильдяйства мы здесь не терпим. Это прусский пехотный батальон. Мы знаем, что есть что, и придерживаемся самых высоких требований. Пока вы находитесь под моим началом, жду от вас того же.

Он завел руки за спину и, нахмурясь, чуть подался вперед.

— Что за иностранное отребье вы привели сюда?

— Это русские пленные. Лейтенант и пятеро рядовых.

— Повесьте их. Мы не держим здесь такой швали.

Наступила пауза. Я видел, как лейтенант Ольсен с трудом сглатывает.

— Вы сказали — повесить?

— Вот именно! Что это с вами, приятель? Несообразительны или что?

Оберст-лейтенант повернулся на каблуках и прошествовал обратно в коттедж. Ольсен с угрюмым выражением лица проводил его взглядом. Мы все знали людей типа этого оберст-лейтенанта: помешан на получении Железного креста, в голове только мысли о личной славе и удовольствиях.

Русский лейтенант взглянул на Ольсена, приподняв брови.

— Ну, и что будет? — негромко спросил он. — Нас повесят?

— Нет, если я смогу не допустить этого! — резко ответил Ольсен. — Предпочел бы увидеть, как вешают этого фигляра!