— Согласна хоть куда, только не здесь.

— Ну, давай завтра поговорю с главврачом, может быть что и найдётся. Ну, ну, поди умойся, а то, говорят, от слёз ранние морщины бывают.

— А мне начихать, — сердито и упрямо сказала Танька.

— Не скажи. Теперь тебе надо следить за собой.

— С чего это — теперь следить?

— Как же, засватанная. Сходи завтра причёску сделай. Может, завьёшься?

— Ой, мама, и ты туда же?

— А что? Время, доченька, время твоё подходит. Мы стареем, ты в невесты выходишь. Тут уж ничего не попишешь, в природе так заведено. И нечего тут стыдиться, нечего возмущаться. Раз пришёл жених, какой он ни есть — не выгонишь. Принимай да разговаривай, потому как в наше время женихами не разбрасываются. Вот так, доченька моя родная. Мы с тобой бабы, можем говорить без секретов, прямосердечно. Сколько по миру баб мыкается безмужних — думаешь, легко им? Эге! Я-то знаю. Сама до двадцати восьми годков в девках ходила — женихи мои все на полях полегли, по всей Европе косточки разбросаны. Отец-то на целых восемь лет старше меня, и ничего, пошла, потому как другие кобелировали, а отец — нет, пришёл честь по чести к маме с папой, вот, дескать, я такой-сякой, немазаный-сухой, была семья — раскатилась, жена не дождалась, с уполномоченным спуталась, отставку ей дал. А я ему понравилась строгостью и неподступностью. Вот видишь, кто кого за что любит, за что уважает. Я тоже привыкла к нему. Шумливый, порой смурной, поговорить любит, но зато не обманет, копейки не пропьёт на стороне, пальцем не тронет, доброту свою имеет. Вот так, Танюшка. Жизнь, она только в книгах да в кино по любви устроена, а в натуре зачастую на привычке да на взаимном уважении держится. А хорошего человека и полюбить недолго. Ну, что ты хмуришься?

Танька сидела молча, надув губы, глядя на ползавшего по полу таракана. Кот, растянувшийся вдоль печи, лениво следил за ним, видно животина эта забавляла его, но не настолько, чтобы кидаться за ней из тёплого местечка. Таньке было грустно, тоскливо. Как-то по-новому, остро, щемяще сжималось сердце. Мать не понимает её, это точно, думала она. Мать тут приросла — к этому месту, к этому противному мясокомбинату, к этим голым сопкам, к этим ветрам, к этому серому, унылому посёлку. А ей, Таньке, хочется иной жизни, хочется поездить по свету, побывать в Москве, на юге, увидеть море, походить по тайге, слетать на самолёте куда-нибудь. Ведь она даже не видела "живого" самолёта — в кино только да по воображению из книжек. Но главное не в этом — в другом. Она думает про Николая Лутошкина, Любиного брата, студента геологоразведочного факультета, и он встаёт перед её глазами стройный, белокурый, улыбающийся, с такими же, как у Любы, голубыми глазами. Он всегда был ровен и мягок, вечно подшучивал, смеялся, со всеми был по корешам, никого не выделял ни любовью, ни ненавистью. Никто не знал, даже Люба, закадычная подружка, что всю жизнь, как помнит себя, Танька любила Колю Лутошкина. И теперь, думая о нём, Танька живо вспоминала, собирала по крохам события жизни, когда она была с ним рядом.

Вот они, ещё совсем пацанятами, всей поселковой оравой бегут сломя голову из песчаного карьера от разворошённого свадебного клубка змей. Они мчатся в ужасе, в дикой панике, и Танька вдруг запинается, падает и разбивает в кровь нос. Все, кроме Кольки, уносятся вперёд, лишь он один возвращается к Таньке, помогает встать, отряхивает пыль, вытирает ей нос. И никаких, оказывается, змей нет, никто за ними не гонится. А руки у Кольки, оказывается, мягкие и добрые, и, когда он притрагивается к ней, по телу пробегают приятные мурашки.

Или вот: день рождения Любы, ей исполнилось шестнадцать, а Колька уже собирается в институт. Гуляли у Любы — пили домашнее пиво с изюмом, играли в испорченный телефон, танцевали под радиолу. Потом стали крутить бутылочку и три раза кряду выпало Кольке Лутошкину целовать Таньку Стрыгину. Первый раз он поцеловал её в лоб, второй раз — в щеку, а третий — в губы. Таньке показалось, будто вспыхнул яркий свет и грянул оркестр. И тут Колька ещё раз, сверх программы, поцеловал её в губы. Кругом засмеялись, захлопали в ладоши, а Танька, покачиваясь, вышла из круга и, как охмелевшая, закрыв руками рот, выскочила на крыльцо, под пляшущие ночные звёзды, под шальной весенний ветер.

Были и другие, мелкие события будничной жизни: встретились на улице, поговорили о том о сём, но главное не то, о чём говорили, а то, как он подошёл, как посмотрел, как улыбнулся. Таких встреч великое множество — не перечесть, но каждая, по-своему интересная, хранилась в Танькиной памяти бережно и любовно. Как-то ходили в кино, он сел рядом, и всю картину его нога касалась её ноги. О чём была картина, она не могла вспомнить… Или вот: как-то летом играли на пустыре в мяч, пасовались. Подошёл Колька и весь вечер подавал только ей. И всё смеялся: я, говорит, тебя, Стрыгина, для сборной Союза тренирую… Уехал в институт, в областной центр, два года не появляется, пишет: летом — практика, зимой — денег нет туда-сюда раскатывать. До магистральной станции двое суток, да от станции ветка — сто с лишним километров, поезд раз в сутки ходит. Да разве деньги и трудности в пути помеха! Кабы что-то было у него к ней, без денег бы добрался и времени бы не пожалел. Вон как у людей бывает: мужьев-жён бросают, моря-горы пересекают, пустыни ползком переползают, ядом травятся, на кострах горят. "Эх, невезучая я!" — думает Танька. Ей становится ещё горше, но тут она вспоминает последнее письмо от Николая, которое на прошлой неделе читала ей Люба, и слабая надежда снова начинает теплиться в ней — ведь никого больше не вспомнил Николай в посёлке, а ей, Таньке, — персональный привет! "К чему бы это?" — тягуче и устало думает Танька. Она уже не в силах бороться с дремотой, и мать, задумчиво щёлкавшая орехи, вдруг говорит:

— Да ты же совсем спишь! Иди-ка, ложись, доченька. Утро вечера мудренее.

Танька сладко зевает, целует на прощанье мать и, сонная, бредёт в свою комнату. Мать расстилает ей постель, помогает стянуть тесное платьишко, и Танька без сил валится на кровать. Мать укрывает её, подтыкает с краёв одеяло, гасит свет. Танька уже спит.

С этого вечера Танькина жизнь наполнилась тревогой и ожиданием. Игорь ежедневно попадался ей на глаза и всякий раз пытался заговорить, но она убегала со страхом и смятением на сердце. Родители помалкивали насчёт замужества — ждали. Но что-то вокруг неё и в ней самой, она это чувствовала, менялось с каждым днём. Мать купила ей обещанные кофту и туфли, отец перестал кричать и однажды ни с того ни с сего дал десятку, чтобы купила себе что понравится. Да и сама она почему-то не противилась ни этим внезапным и щедрым подаркам, ни странному, непривычному вниманию родителей.

Наконец настал вечер, когда заявился Васька Пятунин, — как поняла Танька, за ответом. Ей стало противно. Она тотчас оделась и, несмотря на ворчание матери, ушла к Любе.

Вернулась поздно. Опять не выспится, зато наговорилась вдоволь, душу отвела — такая уж Люба подружка, всё понимает, всегда готова помочь. И поговорили, и песни попели, и на картах погадали. Люба тоже советует не ждать синицу в небе, она б и сама вышла хоть сейчас, да никто не берёт. Герка Шурыгин, школьный воздыхатель, всё норовит пообниматься в тёмных углах, а до серьёзного шага кишка тонка. А других парней просто-напросто нет, не то что в городе, где можно иметь выбор…

Дома было накурено, пахло вином, жареным мясом и одеколоном.

— Принесла нелёгкая! — проворчал отец, лежавший под одеялом с газетой в руках.

Мать гремела посудой на кухне. Танька подошла к ней сзади, обняла за плечи. Вера Прокопьевна вздрогнула, отшатнулась.

— Господи! Напугала-то как! Задумалась, стою, а ты — разве можно так?

И в голосе её, и во взгляде не было обычной теплоты — голос звучал сухо, глаза смотрели как на чужую.

— Что так поздно? Где была?

И, не дав Таньке ответить, быстро сердито проговорила: