Надька выскочила на остановке у Привоза прикупить чего-нибудь, главное шкалик достать. Через полчаса она с картошкой, хлебом и бутылкой самогонки еле влезла в трамвай. Протиснулась к самому окну, всё равно до конечной, и вдруг увидела своё отражение в стекле. Боже мой, на кого я похожа! И так старше Фёдора лет на десять, если не больше. Плевать, никуда не денешься всё равно. Сколько баб молодых одиноких. Куда ни глянь, а он всё равно её выбрал. Сам ведь признался про остановку, где первый раз увидел, но испугался подойти. А потом целую неделю дежурил, все ждал, но ее все не было. В тот вечер решил сходить в последний раз. «Гляжу, ты стоишь, ножками притоптываешь, замерзли, что ли, я и решился: будь что будет, чего зря страдать, не пацан всё-таки».

Надежда ещё раз бросила взгляд на своё отражение. В парикмахерскую не мешало бы сходить, покраситься. Денег нет, долгов тьма, уже всем в магазине должна. Когда же он на работу устроится? Сквозь стекло заметила объявление, наклеенное на стену: «Требуются на работу» — и длинный перечень профессий, что-то о курсах подготовки, прописке и общежитии. Все прочитать не смогла — мелко написано, только адрес отдела кадров запомнила. Настроение поднялось, в трамвае народу поубавилось, она села, достала помаду, подкрасила губы бантиком, поправила шарфик на голове и вышла на своей конечной остановке.

Никто её не встречал. Может, возле ворог стоит или попозже подъедет. У дома тоже никого не было. Надежда заглянула во двор. Около крана две соседки о чем-то сплетничали. Она заторопилась мимо них в уборную. «Добрый вечер, еле добежала», — бросила на ходу. — «Здрасьте», — одновременно ответили они и, дождавшись, когда Надька появится, нагло уставились на нее. «Видно, мне косточки промывали, раз замолкли, как воды в рот набрали».

Надежда помыла руки, потом достала платочек, не спеша вытирала руки, а сама посматривала во двор. Больше никого, кроме этих теток. На лестнице она ещё раз оглянулась, бабы продолжали без умолку болтать, явно о ней, и посмеивались. Отсюда, с деревянного балкона двор казался чёрной ямой, в самом его конце слышно было, как играет патефон. Там жила какая-то беспутная женщина с кучей детей от разных мужиков. У неё всегда гуляли компании, дети воровали, их опасались даже взрослые. Нельзя было ни бельё развесить, ничего оставить без присмотра. Баба Настя, увидев Надежду с картошкой в руках на кухне, первая поздоровалась:

— Наденька, я тут твой столик временно заняла, не возражаешь?

— Нет, нет, я только за водой, картошку помыть. — И быстро вернулась к себе в комнату. Обычно, когда она возвращалась, вскорости приходил и Фёдор. Она сняла туфли, ноги за день прилично отекли, за чисткой картошки не заметила, как вздремнула прямо за столом.

— Надь, я стол освободила.

— Федя, ты? Феденька!

В дверях стояла баба Настя.

— Это я, пришла сказать, что столик твой свободный, иди, вари картошку. А дверь чего не закрываешь?

— Так полная кухня соседей, от кого закрывать?

— Это ты зря, ходют тут всякие, непонятно кто, смотреть в оба нужно, бандитов тьма развелась...

Надежда сразу поняла, в чей огород камешек, но промолчала. До чего же бабьё завистливое, уж точно все косточки и мне и Фёдору перемололи. И старая карга туда же. За целый день не удосужилась сварить себе кондёр, обязательно ей вечером на кухне надо крутиться со всеми. Вдруг что-то пропустит. Как я их всех ненавижу, господи! Привыкли, что меня нет, даже столик мой под самое окно передвинули на сквозняк и заставляют вечно, как надоело. Фёдора всяким назвала, а он не всякий. Он такой добрый, стеснительный, курит в форточку, не хочет мозолить бабам глаза на кухне. Шкалик на столе увидела и закуску, кому какое дело. Надька злая вышла из комнаты. По длинному коридору медленно шаркала ногами баба Настя. Что ей там в голову взбрело, может, думает своими куриными мозгами, что Федька ради выпивки заладился ко мне. Вот сучки бабы, всё им надо знать, подслушивают под дверью или через стенку. И не избавишься.

Рядом с ней была комната Женьки, бывшей подружки. Но она ни с кем в квартире не общается, на кухню лишь изредка ходит. Живёт, как мышь. Комната её самая большая, бывшая зала, где они когда-то ставили спектакли, там даже сцена сохранилась. Во время войны они вдвоём здесь жили, топили камин, потом, прижавшись к нему и друг к дружке, засыпали. Со всей общины они к себе тогда всё перетащили. Женька распоряжалась, что в топку пустить, а что сохранить. Надька её смолоду не любила. Вечно с мужиками спорила о политике, искусстве. Бывало, сидит в окружении ребят, маленькая, квадратная, страшненькая, с папироской, всё говорит, говорит. А они поболтают с ней и с другими барышнями по комнатам расходятся. Всем о каком-то мифическом женихе говорила и преданности ему. А после войны в партизанку превратилась, в катакомбах была — связной. Когда Надька попыталась вывести её на чистую воду, она, не моргнув своими бесстыжими глазами, доказывала ей, что не хотела подставлять подругу, боялась за неё. И Эдику она проходу не давала, как из-под земли вырастала перед ним. Окончательно разругались, когда Женька призналась, что она знала, что её Эдик жив, но не хочет к ней возвращаться, так как женат, живёт в Москве, работает в партийном издательстве. А она, дура, столько бегала, писала, разыскивала этого предателя. Они, видите ли, о ней думали, мол, пусть Надька думает, что муж погиб, а не бросил. Эта сучка врала ей, что разыскивает его через газету. А сама в гости к нему заходила, когда в Москву в командировку ездила. Предательница! Хитрая, зараза, до сих пор продолжает Надьке завидовать.

Картошка сварилась, Федора не было. Надежда увидела, как баба Настя со шваброй прошмыгнула на балкон, очевидно, её очередь дежурить по коммуналке.

— Шо, жить надоело? Простудиться хочешь? Раздетая чего выскочила?

Надька, как фурия, набросилась на нее: «Кто тебе о Фёдоре насплетничал? А?»

— Тише, шо орёшь, как скаженная, хто ж его не знает? — зло, оглядываясь по сторонам и вниз под балкон, прошипела испуганно старуха. — Ты бы лучше оделась да поглядела, откуда твой Феденька появится.

Женщина веником ткнула в дальний угол двора, оттуда доносились пьяные крики и шум от гулянки.

— Только я тебе ничего не говорила, жить ещё хочу. Там у них маза. С тюрьмы он только вышел, и тебя дуру эта компания вычислила, так что думай, девка, как дальше быть.

Надежда стояла на балконе, не чувствуя холода. Молодой месяц красовался на совершенно чёрном небе, в окружении холодных звёзд. Музыка стихла, во дворе стало темно. Она увидела две фигуры, приближающиеся к уборной, присела, спряталась за подпорку. Тени двигались бесшумно, остановились у крана, стали мочиться. Один из них поднял голову, сомнений не было — он. Они выйдут со двора, и Федор увидит свет в её окне. Согнувшись, Надежда быстро проскочила в свою комнату и отчаянно хлопнула по выключателю. Точно, остановился, посмотрел вверх и скрылся в переулке. В голове стучал молот, ее била дрожь. Надо взять себя в руки, заявить в милицию. А что я скажу? Что пригрела вора и принимала от него подарки. Он ещё извинялся, что не новое, на новое денег пока мало зарабатывает, с рук на толкучке купил, но, если ей не нравится, она может это продать, купить что-нибудь другое. А это, значит, краденое. Она открыла шкаф, достала наволочку, сложила в неё подарки. Она уже хотела лечь спать, придвинула на всякий случай стул к дверям, и вдруг её, словно током, прошибло: «Куда это втихаря они ночью направились?»

Магазин! Магазин! Он же всё выспрашивал, выпытывал, а она, идиотка, принимала всё за чистую монету, думала, он ею интересуется. Ее работой, её друзьями, её жизнью! Магазином он интересовался, вот чем. Надежда завыла в подушку. Что плакать, надо что-то делать! В войну, при румынах, подпалила гадов и убежала, а сейчас? Зря я на бабу Настю набрасывалась — старуха-то права.

Надежда легонечко поцарапала ее дверь, та как будто поджидала этот скрип: «Ну шо, убедилася?» — «Бабуля, — Надежда сама удивилась вырвавшемуся из нее ласковому слову, — делать-то что?»