А дело было так: деда в больницу прямо с баржи отправили. Тогда Ильичевский порт строился, и он на своей барже туда грузы доставлял, всякое оборудование, песок намывали с камнями. Но бухта сложная, сопротивлялось море. Всё, что за день намоют, море за ночь унесёт. Когда дед попал в больницу, его экипаж расформировали, какие-то материальные ценности за время болезни растащили, документы растеряли. Так, вроде он не отчитался своевременно. А когда нужно было получать ордер на квартиру, бухгалтерия насчитала за дедом долги, не отчитался за полученную для команды спецодежду. И ордер на квартиру отказались давать. Опять мама, как всегда, взяла деньги в долг...

— Алка, ты не права, и брось свои диссидентские штучки, моего батю ценили. Он первый в порту орден Ленина получил.

— Цацку повесили, а в персональной пенсии отказали, — зло обрезала Леньку Алка.

— Врёшь, он был представлен. Я сам ему помогал бумаги заполнять.

— Рассматривали, до самой смерти всё рассматривали.

— Заткнись, а то я тебе сейчас вмажу, костей не соберёшь. Выучилась, чересчур умная стала.

— А зачем ты в свои сорок в университет поступил? Тоже решил, наконец, поумнеть?

Лёнька понял, что при чужих людях, да ещё таких почётных гостях выяснять отношения не стоит. А то ещё договорятся под горячую руку на собственную голову. Похоже, он даже отрезвел и пригласил мужчин курить. Все они поднялись со своих мест и вышли на балкон. Только Борис Деревянко из газеты продолжал что-то записывать. На вид ему было лет тридцать пять, интеллигентный молодой человек. Правда, очень цикавый, пытался перед Алкой блеснуть эрудицией, да, видно, с ходу получил по носу и сник, спустился, как воздушный шарик, и заглох. Только продолжал просвечивать меня с ног до головы рентгеновским взглядом, когда я собирала грязные тарелки и приносила чистые.

Смешно выглядел капитан «обветренный, как скалы», аж согнулся над моей мамой — и туда же. По взгляду бабки я сразу поняла, что старый капитан ей не понравился. На кухне она не утерпела и ляпнула: «Капитан, а пьёт, как сапожник, не закусывая. Холодец не доел, а от фаршированной рыбы вообще отказался. Что с кацапа взять? Что они там на Севере видят, только спирт».

Бабушка любила людей, которые с аппетитом едят. Она всегда была радостной и счастливой, когда ей удавалось вкусно накормить гостей.

Мама переживала, что, наверное, не хватит водки. Бабка психовала, что почти ничего не съели, но всё равно выставила новые блюда. Трое представителей пароходства, прижавшись друг к дружке, пили и закусывали, не проронив больше ни слова.

Жанночка спустилась во двор, вынесла водителю перекусить.

Сосед дядя Саша блаженствовал, ел всё что душе захочется, его «партийный контроль», так он называл Зинаиду Филипповну, сегодня поздно заявится, и он пользовался случаем. Ни о пароходе, ни о деде больше не говорили, пили за тех, кто в море, за тех, кого нет больше с нами, и за светлое будущее всего человечества.

Разошлись мирно, гостей одарили недоеденными угощениями. Вроде все перецеловались, даже сестричка моя с Лёнькой, ну хоть сделали вид перед бабкой.

Назавтра мы все поехали в порт, нас пригласили на пароход. Одна Алка осталась себе верна, не пошла с нами, наотрез отказалась. Такой у неё характер. Зато бабушка потащила на пароход всю малышню: обоих сыновей Лёнькиных и внука своего племянника дяди Бори — Серёжку. Все собрались на таможенной площади, помощник капитана вышел к нам с пропусками, морячок лет двадцати пяти. Мы шли по пирсу на далёкий причал, где красовалась бывшая баржа С-222, а теперь судно «Старшина Приходченко» грузоподъёмностью 200 тонн. Нас сфотографировали, потом повели в кают-компанию, где угостили настоящим флотским ужином — ухой из бычков и макаронами по-флотски. Малышня носилась по пароходу, как ненормальная. А капитан ухаживал за нами, подливал в стаканы очень вкусное красное вино из города Вилкова. Мама хотела рассказать, что до войны тоже работала в порту, но бабка, как всегда, перебила её и не дала рассказать до конца.

В институте на лекциях в моей «пустой башке», по Алкиному «заключительному стопроцентному диагнозу» (это ее выражение), перелопачивались все разговоры, недоговоры, переглядывания. Я ничего не слышала, не видела, а только думала и вспоминала дедушку.

Бедный, какая тяжелая доля выпала на его жизнь. Сколько же он с самого детства настрадался и, в завершение всего, ещё такая мучительная смерть от рака горла. Как Лёнька сказал: «Настоящие моряки все умирают от рака горла». А бабка подхватила: «Сколько я его просила: ну, Пав, завяжи шарфом шею, у проходной снимешь. Так нет, по форме не положено, и всё тут. Того, кто такую форму морякам утвердил, повесить мало! В ней только швыцать по бульвару хорошо да по паркетам шаркать. А в море... Я его еле уговорила, только за год до смерти, снизу вязаный жилет поддевать, потом уж сам спрашивал: Поля, а где моя кольчужка-душегреечка, снизу под рябчик поддевал, чтоб никто, не дай Бог, не увидел. Чтобы Пава нарушил какую-нибудь инструкцию — никогда!»

Дома от деда всегда были секреты. Не дай Бог, прознает, что делалось у мамы на мясо-контрольной станции, это было тайной за семью печатями. Если бы он услышал, что там незаконно продают обрезки мяса, а его внучка ещё бегает по городу и продаёт это мясо клиентам... Тут бы всем конец был. Знал, что я хожу туда, маме помогаю убираться. И всё. Знал, что пока он на вахте, бабка печёт пасхи, но при нём — никогда. Правда, видел же на столе освящённый кулич с крашеными яйцами. Видел, как бабушка перед сном читает молитву и молится. Под иконой в углу кухни всегда была зажжена лампадка. Терпел или делал вид, что не замечает. Котлеты и отбивные всегда ел с аппетитом, нахваливал, да и пасху к чаю уважал. А его зарплата почти вся уходила на паёк и разные взносы. Как бабка его матюкала за облигации. «Команду он, видите ли, жалел: а нас кто пожалеет? Чем я буду детей кормить завтра? Твоими облигациями?» Бедный дед, вечно то комиссии должен встретить, то делегации, так и умер, ещё и должен остался. Я-то хорошо запомнила, как маме на станции все деньги собирали: «Анечка, идите, сдайте в бухгалтерию — квартира дороже. Хоть по-человечески жить будете».

Помню, как мама вернулась вся заплаканная и в сердцах рассказала, что кассирша, выписывая ей приходный ордер, в окошечко прошипела: «Видать, хороший куш он вам оставил, сразу всё принесли. От бляди!»

Может и бляди, но уж очень несчастные бляди. Какие тяжёлые были для нас эти первые годы жизни в новом доме на 6-й Большого Фонтана. Сам дом построили для рабочих порта. Ни горячей воды, ни газа не было. А отопление, еле-еле душа в теле. Спали в одежде, все с грелками под одеялами. Бабушка всю ночь куролесила, меняла нам остывшую воду на горячую. Два часа в день давали холодную воду, приходилось её беречь в ванне. На саму ванну положили толстую фанеру, на которой стоял примус и керогаз. Как там бабушка умудрялась готовить пищу, одному Богу ведомо. Зато на кухне было светло и чисто. Хуже всех было маме, но это как всегда. Ей, чтобы поспеть на работу, теперь приходилось в четыре часа утра уезжать с первым трамваем до Куликова поля, а там ещё пересаживаться на другой трамвай. Да и я тогда теряла много времени на дорогу. Стала пропускать тренировки, а то и музыку, но к маме на станцию ходила, как часы. Куда денешься?

А здесь ещё «капитан, обветренный, как скалы», заладился к нам в гости хаживать. Придёт и рассказывает, как он во время войны водил суда из Америки в Мурманск по Северному Ледовитому пути. Как награждали его орденом в Кремле. А пароход его именем не назовут, он это знает. Семья его погибла во время ленинградской блокады, а он решил на старости лет пожить у тёплого моря. Всё это он рассказывал, как будто бы вокруг никого не было, а только одна моя мама. Было даже как-то неловко. В один из дней припёрся к нам в гости с цветами и шампанским, свататься к моей маме. Боже мой, что тут началось!

Бабку как подменили, когда, наконец, до неё дошла цель визита этого старого и дряхлого одинокого человека. Да ещё без кола и двора, «импотент без квартиры», как говорили в Одессе. Конечно, он получит квартиру, кто бы в этом сомневался. Но когда это будет? Но я так и не поняла тогда возмущение бабки, её крики: «Тебе мало было одного капитана, ещё захотелось?» Она, как квочка, защищала своё гнездо. Ни одного птенца никому, пока жива, не отдаст. Даже свою любимую соседку Зинаиду Филипповну выставила так, что та обиделась на бабку по-настоящему: «Зина! У вас есть своя семья, вот в ней и командуйте! А сюда не лезьте со своим мнением. При всём моём уважении. Анька знает, о чём я говорю. Всего хорошего».