— Ладно, ладно, — дружелюбно пробурчал Митька, — об этом после. Наливай по семнадцать капель.

Помолчали. Прочувствовали. Закусили холодным шашлыком и хлебом. Митька достал из кармана складной нож и порезал остатки огурца в тарелку. Хорошо, что швейцар догадался соль положить. В доме у Митьки соли не было.

— Кончилась? — спросил Кузьмич.

— Соли я не держу. Не ем дома.

Митька расстегнул и снял свой чёрный сюртук и отнёс его в комнату на свободный гвоздь рядом с бушлатом. Движения его были спокойные, мягкие, а лицо тихое, и даже антрацитовые глаза погасли и не блестели. Кузьмичу вдруг так стало жалко друга, что защипало в носу.

«Ну что же он, как же можно быть таким непутёвым? — думал Кузьмич, отвернувшись на всякий случай, чтоб не видны были его неожиданные слёзы. — Ведь как же так можно? А гордый. Лишнего стакана нет, и не надо… Дескать, его специально нет. Ведь золотой парень, золотой, а что поделаешь?.. Тут ведь женская рука нужна… А у нас шкаф в холле стоит. Что там, в этом шкафу? Тряпьё бессмысленное, а стоит — бросить жалко. А хороший шкаф. Ну и что, что не модный, зато там и зеркало есть, и ящики, и полки. Когда-то и таким были довольны… А этот новый, из гарнитура, — хуже. И теснее, и работа не та. И матерьял — стружка, а в старом — чистое дерево… А Галине сказать, чтоб тряпьё выбросила, а то и так соседи по этажу косятся. Ни у кого не стоит, а у нас стоит. А его, если разобрать, то мы с Митькой за две ходки управимся. В нём ничего тяжёлого нет, матерьял сухой, выдержанный. Посуды у неё груда — половиной не пользуется вообще. “А если гости?” — спросит. А разве помочь человеку не требуется? Давно ли сами бились, наживали? Как мне на заводе приёмник на премию подарили, ещё старенький “москвич", — небось рада была. А сколько он работал? У него ведь даже радио нет. Ну, пьёт человек. А мы ещё и не знаем, отчего он пьёт. Может, у него такая жизнь, что и ты запила бы… А хуже пьющей бабы ничего не бывает. Хорошо, когда тебе повезло с мужем. Всю жизнь как у Христа за пазухой, а другие есть такие — не только водки, яду была бы рада. Ещё на какой характер напорешься — другой твоего шума и дня не выдержит, А поделиться с человеком надо. Может, он потому и пьёт, что всем наплевать. Одному и без того трудно…»

— Ты не обижайся, Дмитрий, — осторожненько начал Кузьмич, — конечно, всё это дело десятое и забивать себе голову этим не следует, по когда есть, так что ж? Я говорю, когда только принести, а это дело нетрудное… Ну» там отвёрткой ковырнуть пару раз — на то мы и мужики. Завтра воскресенье — за разговором оно и незаметно всё сделается. Зато сразу здесь будет человеческое жильё… — Кузьмич заметил удивлённый Митькин взгляд и торопливо, скороговоркой, как бы не придавая значения, добавил: — Я насчёт шкафа. Самое главное неудобство — это его на месте разобрать. Там у меня в холле не развернёшься, а его от стенки отодвигать надо, потому что он сзади разбирается, а в собранном виде его не потащишь — он и в дверь не пройдёт. Понимаешь, что получается, — Кузьмич довольно хмыкнул, — шкаф делали тридцать лет назад, а дверь — пять, не совпадают стандарты. А я всех этих выкрутасов не люблю… Уж если приобретать вещь, то выбираю сам. Вокруг этого шкафа неделю ходил. Хороший шкаф — это как дом, в нём должно помещаться всё человеческое существо. И тебе исподнее, и постельное, и мелочёвка, и зимнее, и чтоб всё это не навалом, а на своём месте, под рукой, удобно, правильно. Это только считается, что шкаф — мебель, а хорошая вещь, она не для мебели, а для пользы и порядка. Завтра перенесём его, и будет польза и порядок.

— Спасибо. А теперь меня послушай, — тихо сказал Петров. — Только давай сперва по чуть-чуть, чтобы тебе понятнее было. Вот так. По стольку хватит.

— Да как же, Дмитрий, чтобы я такое не мог понять, — задрожавшим голосом произнёс Кузьмич и встал со своей табуретки, — я ведь сразу… Ведь не просто так на троих встретились… Я ведь тоже… — Кузьмич мучился, лоб у него покрылся испариной, в груди сделалось полно и горячо, его распирало, а слов-то, слов не было, а те, что выходили, вываливались изо рта, царапая губы, и были совсем пустыми и пресными, как снег.

— Да, да, — сказал Петров. — Сперва я выбросил шкаф… И хватит об этом. И наплевать, если ты опять ничего не понял.

До Кузьмича, кажется, дошло. Он заволновался, задёргался на своём табурете, всё пытаясь заглянуть Митьке в глаза, а тот смотрел мимо, в тёмное окно, на огоньки дома напротив, и было понятно, что ему нет никакого дела до дома напротив.

— Дмитрий, Дмитрий, ведь этак-то страшно. Ведь нельзя так. А почему нельзя? — Кузьмич вдруг задумался. — Кто же запрещает? Я понял, понял, — торопился Кузьмич, — всё дело в желании… то есть наоборот! Всё дело в том, чтоб ничего не желать. А делать только то, без чего уже не обойдёшься. — Кузьмич, как всегда с ним бывало под градусом, был несколько зануден, даже в своей пылкости. — Я понял, понял тебя, Дмитрий! Ты захотел есть — пошёл в столовую и поел; захотел спать — лёг поспал. Раньше и у меня была такая кровать. И высыпался, и даже лучше… Тебе жарко — разделся! Холодно — надел бушлат. А чтобы была пища и тепло, ты работаешь. А получил больше, чем нужно, — тратишь. И тебе наплевать, что будет завтра… А я думаю… И все мы думаем. Что-то будет? Как же… Ведь кто-то лучше одет, кто-то лучше ест, пьёт. У кого-то жена моложе и красивее, машина новее. Только купишь костюм, в котором «не стыдно на люди показаться», как жена опять душу язвит: «Сапоги стали немодные, на улицу выйти не в чем». И начинается… Сапоги ведь просто так не купишь. На них сперва накопить надо, потом их надо найти, потом надо очередь выстоять. И всё это не в один день, не в одну неделю… И вот месяцы уходят на сапоги. Тьфу! Ещё раз тьфу! — Кузьмич не на шутку расплевался.

Митька посмотрел на него довольно ядовито и брезгливо, но ничего не сказал. Вздохнул и грустно улыбнулся.

— Сапоги! — твердил Кузьмич. — Высшее счастье! Чего? Почему? Что, действительно обувки нет? Ведь есть же! Навалом! В каждом магазине! Без очереди и по средствам. Так нет! То плохая обувка, немодная. Не «неполезная», а «немодная». Значит — стыдная. Это же ловушка! Ловушка для таких дураков, как я…

С этого мгновения вечер, а вернее, уже ночь начала для Кузьмича как-то комкаться и рваться. То ли выпитое окончательно подействовало, то ли, высказав вслух, выговорив кое-какие непривычные для себя мысли, он испугался их необыкновенности, кто знает? Одним словом, у Кузьмича в голове как-то зарябило. Он ещё что-то говорил, но слышал далеко не всё из сказанного.

— Вещи… — говорил Кузьмич, — они давно перестали быть вещами, это уже другое… А эти штаны! Джинсы! Двести рублей!.. Могут штаны стоить двести рублей? Я спрашиваю!.. Володька… зам… сыну — семнадцать, ещё в армии не был. А у него зарплата на руки чистыми только-только двести… Месяц! Целый месяц на пацанью задницу! А если у тебя дочка?

— Это верно, — прорвался Митька. — Дочки без джинсов нынче замуж не выходят.

— Зам… — долдонил Кузьмич. — Хозяин… В цеху ходит — не приступишься… А сам месяц на тряпку пахал… Давай, Дмитрий, по семнадцать капель!

— А «Давай» в Москве шилом подавился. Оставил чуб да рукавицу, — сказал язвительный Митька.

— Врёшь! — вскричал Кузьмич. — У Кузьмича всегда запас!

— А жена? — мягко поинтересовался Митька.

— Это вчера была жена, а теперь женулька, — отрезал Кузьмич.

— А если не даст?

— За что ты меня обижаешь? — со слезами на глазах спросил Кузьмич. — Ты Кузьмичу не веришь? Хочешь, две поставлю?

— Две будет много, — сказал Митька.

Не знал, совсем не знал Кузьмич, что ожидает его дома, но мысли у него были на всякий случай воинственные и непреклонные. Порой они прорывались словами вслух, и тогда Митька со скептической улыбкой косился на него.

— Посидели у тебя, теперь ко мне… — говорил Кузьмич с нажимом, подбавляя твёрдости в каждое слово. — По-человечески, с закусочкой… А то можно борща…