— Дальше что? — заинтересовался инженер.
— В машину ее, — подумав, решил Майрам.
— В такси? — уточнил инженер.
Майрам утвердительно кивнул головой, не подозревая о подвохе.
— И — в горы! — мечтательно заявил он.
— С ходу! — усмехнулся, не скрывая иронии, инженер.
— Там хорошо, — сказал Майрам и присмотрелся к инженеру: что-то в его голосе вызвало у него подозрение. — Трава, тень, родник. И горы… Как люди… разные…
— Богат ты опытом, — кисло улыбнулся инженер и убежденно заверил: — Да тут осечка выйдет.
Он умолк, поглядывая ожидаючи на Майрама. И другие ждали, что ответит Майрам. Он задумался над словами инженера. Задумались, видимо, и его соседи, потому что любитель радио вдруг засомневался:
— Не оттуда заходишь… Такие, как Наташа, обхождения требуют.
Забыв о Майраме, соседи увлеченно стали вспоминать, кто каким путем добирался до сердца своей избранницы…
Майрам отвернулся к стене, насколько ему позволили гипсовые культяпки, и думал о новых проблемах, так неожиданно вставших перед ним как раз в тот момент, когда ему казалось, что все, наконец, уладилось, и жизнь засверкала ему улыбкой Наташи. Неужто все это может исчезнуть? Так и будут наши пути сталкиваться, но идти врозь? Нет, я постараюсь быть таким, каким она хочет видеть меня! Я стану таскать галстуки, в них буду приходить на работу. Я буду всем говорить «пожалуйста!». «Пожалуйста, садитесь!» «Пожалуйста, уплатите мне столько-то и ни копейки больше»… «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!!!». Только бы не оттолкнуть, не вызвать неудовольствие моей Наташи. Я буду говорить так, как тот лысый тип в клетчатом пиджаке, ходить, как он, причесываться, как он… Боже мой, но у него же нет чуба! Неужто ей такие нравятся? Езжай, Наташа, это даже к лучшему, что тебя направляют на целину. У меня появится время перестроиться, навести лоск на себя, вот только бы мне поскорее выбраться отсюда! Уж я начну набираться ума-разума!
— Коли чувствуешь, что она по всем статьям выше тебя, — услышал Майрам голос «читателя», — играй в молчальника… Пока не наберешься. Иногда помогает…
— Ты слышишь, Аполлон? — обратился к Майраму инженер — Придется тебе всю жизнь в молчальника играть…
Они засмеялись, а Майрам лежал, притворившись спящим, иначе ему пришлось бы кое-что им высказать, а он уже мысленно дал слово Наташе, что ни один тип не сможет вывести его из себя… Он пытался разобраться в себе, ему хотелось понять, почему у него в жизни все не так, как хочется ему. Вот и соседи но палате подтрунивают над ним. Почему им кажется, что Наташа не по нему? Почему он и сам страшится? Майрам, кажется, уловил, о чем ему настойчиво говорил тот пассажир, что смахивал на профессора. Надо жить, думая о будущем. Жить, зная, кто ты и какую роль играешь в обществе…
Меняли постель. На пол гулко упал бумажный сверток.
— Выбросить? — спросила нянечка.
Майрам вспомнил Бабека Заурбековича, его слова о том, что эти страницы надо непременно почитать, и осторожно развернул смятые листы бумаги…
…Прав был Сидчук, когда говорил, что самое трудное ждет живых после войны. Ощущение тоски и непоправимой беды охватило Зарему, когда июньским утром сорок пятого года она открыла дверь своей квартиры, и это чувство было такой силы, какой она не испытывала в самые трудные годы войны. Опустив вещмешок на пол, она прошла по коридору, распахнула дверь в прихожую, и не будь рядом Марии, она. наверняка бы опустилась у порога. Но нарочито бодрый голос Марии заставил ее выпрямиться:
— Вот мы и возвратились!
Зарема стянула с головы пилотку и привычным жестом — и как только он сохранился у нее спустя столько лет? — протянула руку к вешалке, чтобы повесить головной убор. Протянула, и… рука ее повисла в воздухе. Взгляд Заремы замер на вещах, что в терпеливом ожидании приютились на вешалке. Пальто и плащ Василия. Зарема вспомнила, как они покупали этот плащ. Спортивная куртка Тамурика. Будто вчера Гринин и сын сняли их с себя и повесили на крючки. Фуражка Василия. Он ее носил с той кожанкой, в которой Зарема впервые увидела его. Фуражка смотрела на Зарему, поблескивая тусклым козырьком, и вид у нее был такой тоскливый… Ох, вещи, вещи, как вы долговечны, когда к вам не притрагивается хозяин! Зачем вам это надо? Почему вы не исчезаете, когда хозяина вашего поражает смерть?!.
Зарема пошатнулась, поспешно прошла в гостиную и уселась на диван. На столе лежала книга на английском языке. Та самая книга, автором которой являлся мистер Тонрад… Зарема потянулась к ней. Но книга выскользнула из рук, гулко ударилась о пол…
Мария испуганно оглянулась, перестав вытаскивать вещи, пытливо посмотрела в лицо Зареме, которая, зажав уши руками, пыталась отогнать от себя голоса, а они не слушались, они штормом врывались: «Будет мне сыном…», «Я тебя в обиду не дам…» Она тряхнула головой, вскочила с дивана, решительно, убегая от голосов, подошла к окну, впуская яркий свет, раздвинула шторы, и сердце ее опять вздрогнуло: на подоконнике лежала буденовка. Зарема не сумела пересилить себя, схватила ее, обеими руками прижала ее к груди и услышала мальчишеский голос: «Ура! Даешь Перекоп! Пацаны, за мной!» Зарема застонала и проскользнула тенью к вешалке… Потом она долго сидела на диване, и перед ней на столе лежали буденовка и фуражка, и взгляд у нее был долгим, неотрывным, наполненным тоской и безысходностью. Укоризненно покачав головой, Мария отобрала вещи и унесла в соседнюю комнату…
Они обедали, когда скрипнула дверь и на пороге показалась Нина. Они молча смотрели друг на друга, пока Зарема порывисто не поднялась и не протянула ей навстречу руки. Нина сорвалась с места, обняла Зарему, беззвучно заплакала…
Мария и Нина уснули, а Зарема в отчаянии бродила по комнатам и тихо постанывала. Потом она вскрывала накопившиеся за годы войны письма, усилием воли заставляла себя вчитываться в строки, тяжело вдумываясь в смысл, но и это не помогло ей забыться и отвлечься от нахлынувших воспоминаний и переживаний. Она долго смотрела на спящую Нину и подумала, что, конечно, не может быть и речи, чтоб поддержать ее намерение ни за что не выходить замуж. Ей всего двадцать шесть лет, но потребуется время, чтобы боль по Тамурику ослабла, и рано или поздно ей надо устраивать жизнь, и это случится, это должно случиться, необходимо, чтобы это случилось. Так должно быть. Для нее же, для матери, боль утраты с годами не только не уменьшится, а, наоборот, будет усиливаться. И с этим ничего не поделаешь.
Зарема заставила себя вскрыть еще один конверт, попыталась вникнуть в иностранные слова, каждое из которых было ей знакомо, но смысл предложения ускальзывал от нее. Стоит ли терять время на пожелтевшие письма? Не мелко ли то, чем она занимается? Но что ГЛАВНОЕ? Где оно?.. Зарема невидящим взглядом уставилась в пространство перед собой…
…Кто знает, чем закончился бы спор, нежданно-негаданно разразившийся на глазах у всех мужчин аула, если бы вдруг Иналык не махнул рукой в сторону дороги, вьющейся из долины в гору:
— Смотрите, почтенные, человек к нам в аул завернул.
Горцы обрадовано вскинули головы, с преувеличенной заинтересованностью уставились вдаль, хотя какое это событие по нынешним меркам — кто-то приближается к Хохкау? Но в том-то и дело, что этот пришелец, кто бы он ни был, послан самой судьбой, ибо его появление может замять скандал. Хамат приложил ладонь с негнущимися узловатыми пальцами к бровям, пытаясь увидеть мелькавшую на фоне горных гряд фигуру путника.
— Солдат, — объявил Татаркак Кайтазов.
— Нет, женщина! — эхом отозвался Мурат, самим топом показывая, что он не считает стычку с Татарканом завершенной.
— Форму вижу, — не желал сдаваться Кайтазов.
— Погодите спорить, — примиренчески попросил Иналык. — Как к обрыву выйдет, — увидим кто…
Мурат шумно втянул в себя дым из трубки; глаза сквозь тусклые стекла очков в нелепой железной оправе обвели нетерпеливым взглядом аульчан. Послевоенный нихас являл собой причудливое зрелище: седобородые старики в черкесках сидели вперемежку с офицерами и солдатами, чьи погоны и кокарды фуражек были надраены так, что поблескивали под лучами горного солнца. Молоденькие офицеры и совсем еще юные, безусые солдаты приходили в кителях, при орденах и медалях, чтоб аульчане видели их в полной боевой форме. Приходили, не стесняясь ни костылей, ни незаживших ран. Многие из них правдами и неправдами улизнули из госпиталей, справедливо полагая, что дома и воздух — лекарство. Каждому хотелось повидаться с земляками, потолковать о годах, прожитых в огне войны, разузнать о друзьях и знакомых. Разговор метался от военной темы со всеми вытекающими отсюда страстями до сообщений о предполагаемых свадьбах и о болезни, что свалила в постель джигита, которого следует непременно проведать. Старики, естественно, отмалчивались, пока речь шла о фронтовых буднях и разных невероятных случаях, которыми так полна боевая действительность; запоминали подробности, чтоб в следующий раз могли уличить повторяющего свой рассказ. А известно, что с течением времени подвиг непременно обрастает деталями, более живописными и яркими, и это происходит независимо от воли рассказчика, без его злого умысла, и самое странное, что и самому фронтовику новая деталь не кажется выдумкой, более того, он уверен, что ничуть не приукрасил повествование, и искренне возмущается, когда старики изобличают его, обвиняя в излишней фантазии.