— Поручение! — воскликнул король с подозрением. — Бог послал вас с миссией ко мне, святой отец?

— Да, — отвечал серьезно основатель ордена иезуитов.

— Хорошо, я вас выслушаю… Человек, подобный вам, имеет право рассчитывать на мое внимание. Но попрошу вас немного обождать здесь; я должен сперва выполнить одно важное дело.

— Государь, — воскликнул Игнатий, — именно ради этого важного дела Бог и послал меня к вам.

Король резко от него отвернулся.

— Преподобный отец, это дух Божий вдохновил вас или вы пришли по просьбе кого-либо другого?..

— Государь, позвольте вам доказать…

— Часто, — перебил его монарх с иронией, — часто даже люди, носящие святое звание, смешивают свои желания с желанием Бога.

— Хорошо, король, представляю вам доказательства, — гордо произнес Лойола. — Бог мне сказал: иди в Лувр, там теперь король Франции, совместно с кардиналом и превотом, а также и герцогом Энженом, осуждает сына своего на смерть…

— Вы ошибаетесь, святой отец, — пытался оправдаться король, все же сильно побледнев при этом.

Они там, — продолжал Лойола, указывая на дверь, в которую вышли названные четыре личности. — Они в той комнате ожидают вашего приказания, монарх, и если этому приказу не будет препятствовать сверхъестественная сила, то он запятнает кровью благородную корону Франции.

Игнатий простер вперед руку и продолжал:

— Но Бог обо всем подумал и послал меня сказать вам, как некогда Он сказал Сам Аврааму: «Не проливай крови сына твоего!»

Франциск, бледный, отступил немного и сказал:

— Монах, святой ты человек или плут, но ты обладаешь страшной покоряющей силой. Я готов слушать тебя!

ТРОН И АЛТАРЬ

Игнатий начал:

— Ваше высочество, очевидно, забыли, что король выше человека. Король Франции, занятый мщением за свои частные обиды, пренебрегает интересами своей короны.

— Ты ошибаешься, Лойола, — сказал гордо король, — Франциск как человек простил бы: никакая обида не может заставить отца приговорить к смерти сына. Но как монарх великого народа, я должен думать прежде об интересах государства, а потом уже о своих, а потому, кто поднимает руку на своего короля, должен умереть.

Игнатий сделал порывистое движение.

— Ты, может быть, не одобряешь моего мнения, монах? — продолжал Франциск. — Однако, как считают твои последователи, цель оправдывает средства, употребленные для достижения этой цели, даже если бы эти средства были кровавые и подлые.

— И тебе верно сказали; но ты упускаешь из виду свою цель и ошибочно судишь о своей обязанности. Уважение, смешанное с ужасом, которое в прежнее время окружало корону, теперь исчезло, и народ стал видеть в короле Франции, прежде всего человека.

— И я хочу, чтобы меня тоже считали таким, — прервал Франциск.

— И ты не прав. Одно время народы не были уверены, кто именно должен быть их господином, но что им необходимо иметь повелителя, это они вполне сознавали. Прежде эти семейные раздоры, заговоры сыновей против отцов, ужасный суд отцов над сыновьями — на все это смотрелось с религиозным страхом, ибо победитель повелевал. Теперь все изменилось, народ смотрит не на одну корону, но и на короля.

— Знаю, — отвечал задумчиво король.

— Теперь, — продолжал иезуит, — в каком положении находится королевская власть, монархам остается один только открытый путь, чтобы сохранить себе трон, а именно: чтобы король соединился с церковью; главное же, чтобы ни один скандал не выходил за пределы Лувра и не касался бы плебейского слуха. Преступление сына твоего отвратительно, это верно, но берегись, чтобы оно не сделалось публичным, ибо когда французы узнают, что в доме Валуа есть отцеубийца, они, пожалуй, сочтут дом Валуа лишним в Лувре.

— Так по-твоему, — сказал удивленно король, — каждая обида, причиненная королю одним из членов его семейства, должна остаться без наказания?

— Кто об этом говорит? Наказание делается негласно; яд должен заменить шпагу. Больше всего нужно избегать скандала.

— Так ты советуешь мне совершить тайное убийство? И буду ли я менее злодеем перед Богом, если совершу скрытый грех?

— Те, которые управляют землей, — сказал не изменяясь, иезуит, — не подчинены правилам жизни остальных людей. Если твой грех принесет вечное благо миллионам душ, тогда он достойнее тысячи добрых дел.

— И кто же, — сказал иронично король, — будет отличать грех мой, каков он: достойный похвалы или должен быть порицаем?

— Мы! — сказал Игнатий Лойола. — Мы будем обсуждать грех твой.

И встав, он подошел к королю и, пронизывая его насквозь своим огненным взглядом, сказал:

— Вы все еще не можете привыкнуть к этой мысли, вы, сильные мира. Вы, привыкшие развязывать узлы одним ударом шпаги, вы не можете еще познать эту чисто идеальную власть; власть, которой грязный, неизвестный священник из своей кельи управляет делами мира. В наши дни шпага недостаточно сильна для управления; теперь рука бедного плебея убивает сына императора. Окончилась ваша власть шпаги; если хотите царствовать еще, то вы должны быть нашими союзниками, потому что мы одни повелеваем чернью, мы одни направляем по нашему желанию руки, носящие оружие.

— Ах! Карл Испании! — воскликнул Франциск.

Этот возглас, невольно вырвавшийся у короля, выдал думы его во время речи Лойолы.

В самом деле, эта темная, тайная политика интриг, разводимая священниками, довела его соперника, Карла V, до высоты его настоящего величия.

Карл, который имел живой ум, сразу понял всю выгоду положения, которое иезуит так красноречиво объяснял ему. В то время религиозная реформа пошатнула высшую власть, опору всех властей того времени, — власть церкви. Поэтому и духовное, и светское правления имели единственное средство, чтобы укрепиться: соединиться вместе и сделаться одним целым, сообща наносить удары тому, кто вздумал бы помешать им. Монархия и папство, трон и алтарь могли продлить свое существование только с одним условием: быть крепко связанными друг с другом, и впоследствии было доказано, какая ужасная опасность угрожала тем, кто пытался их разъединить.

— Мне придется тогда сохранить сыну жизнь?

— Зачем? — сказал Лойола. — Перемените казнь, как я уже вам советовал.

— Нет, я на это не согласен. Раз мое решение не будет публично известно моему государству, то мой суд делается местью; а я не могу мстить моему сыну.

— Ваше высочество имеет чувства христианского короля, — сказал невозмутимо иезуит.

— Если я оставлю ему жизнь и даже скрою от всех его вину, что же я должен сделать с аббатом и монахами, которые нанесли такую обиду моей личности?

— Какую обиду? — наивно спросил монах.

— Как? Разве вам не известно, как со мной поступали в монастыре? С преступником обращаются лучше.

— Ваше высочество не совсем верно говорит, — мягко сказал Игнатий Лойола. — Если эти монахи, в самом деле, решили бы поднять руку на избранного Богом, на законного короля, то самая жестокая казнь была бы незначительна для подобных злодеев.

— Что! — крикнул гневно монарх. — Вы осмеливаетесь оспаривать то, что я сам испытал?

— Я должен заметить, что не с вашим высочеством они дурно обращались, а с бедным сумасшедшим, который требовал признания его королем Франции. Таким образом, каждый удар, нанесенный вам, был в некотором роде знак уважения к персоне вашего величества.

Монарх не мог удержаться от улыбки, услыша такую странную теорию, впрочем, так подходящую к тонкой казуистике, в которой иезуиты были признаны профессорами.

Но скоро король вернулся к прежнему нерасположению и строго сказал:

— Я все обдумал, отец мой! Мои решения иные, чем ваши советы. Пусть будет, что будет, а я не позволю, чтобы какой-нибудь монах хвастался, что смеялся безнаказанно над королем. Обидчики, кто бы они ни были, должны умереть!

— Ваше высочество решает так, не думая, что это принесет вред религии и монархии.

— Ах! — перебил его король. — Сколько же, по-вашему, потребуется лет, чтобы мятежный дух и ересь могли подействовать на падение трона Франции?